— И нельзя матери спасительницу сына поблагодарить?

— Поблагодарила через газету — и достаточно.

— А по-моему, не откликнуться — все равно, что не пожать протянутую руку...

Инка сама чувствовала себя, как на вулкане. Она утомилась, хотелось послушать совсем о другом. Наконец, дежурная сестра объявила, что время свидания закончено, больной пора пить лекарство. Инка поблагодарила ребят, сунула в карман халата газету, которую они ей оставили, и поднялась в палату. Оттуда, стоя у окна, еще раз помахала ребятам. Они стояли дружной стайкой, ее одноклассники, и тоже махали ей руками. Среди них... Борис и Катюня, славная ее подружка. Инке так хотелось переброситься хоть словом с Борисом, посекретничать с Катей, но пришел класс, и она не могла их выделить во время свидания, да и некогда было. Поймут ли они это? Катя поймет, а вот Борис может понять по-другому. Инка залезла под одеяло и заплакала. Она была еще очень слаба, а тут столько впечатлений. Чтобы успокоиться, надела свои наушники, принесенные по ее просьбе из дома. Но и это не успокаивало. Тогда она тихонько, словно за ней подглядывали, развернула газету. Письмо в газете, которое называлось «Спасибо, девочка в полушубке!», было взволнованным, полным благодарности к незнакомой девочке.

Больше месяца прошло с того дня, который Инка не забыла, конечно, но и не задумывалась о нем. Она и не думала превращать это в нечто таинственное, рассказала бы кому-то из близких, Кате, например, если бы не заболела. А теперь, конечно, молчать будет, потому что простое вдруг сделалось сложным, ясное — непонятным.

Инка так и уснула с тягостным ощущением неясной вины своей, а когда проснулась — этот вопрос больше не волновал ее.

Все прошло. Она снова потянулась к наушникам и загадала: «Если музыка — скоро выпишут». Шел урок утренней гимнастики под мазурку Чайковского. Инка радостно улыбнулась. Она выздоравливала.

СНОВА ДОМА

«Здравствуй, здравствуй, Дик!

Наконец-то, я дома. Как жил ты без меня, о чем думал? А мне в больнице часто вспоминалось детство.

Городок, в котором мы жили, был окружен лесом. Мне нравилась одна полянка, куда наш детский сад выводили на прогулку. Было там много ромашек, из-за которых полянка казалась белой. И вот однажды, к великому удивлению всех, я нашла розовую, почти красную ромашку. Сейчас я думаю, что, может, это был другой цветок, просто очень похожий на ромашку, но тогда воспитательница взяла его у меня из рук и сказала:

— Дети, здесь, где вы сейчас гуляете, шел когда-то тяжелый бой. Многие бойцы погибли от ран, но не отдали врагу эту полянку...

Столько всего было за десять лет! Но не пропала, не затерялась в памяти эта красная ромашка. Я вспомнила про нее, Дик.

И еще я вспомнила наш дом в том же городке, где были окна с низкими широкими подоконниками и стоящими на них цветами в глиняных горшках. Я забиралась на подоконник с ногами и, усевшись поудобнее, смотрела на бутоны, которые к вечеру всегда закрывались.

Однажды мне посчастливилось увидеть, как дрогнули лепестки и мгновенно раскрылся бутон. А я думала, что цветы раскрываются постепенно.

Потом вспоминалось и другое, и странным казалось, что там не было тебя, Дик.

Я так соскучилась по дому и по тебе. Почему-то, когда живешь дома — не замечаешь, какое это нужное, такое маленькое и такое емкое слово: дом. Где бы и как долго ни был человек, он должен знать, что его ждут дома. И меня ждали мама, папа и ты, Дик. Целый день мы не отходили друг от друга и не могли наговориться. Особенно с мамой.

Я понимаю, родителей не выбирают, но мне очень повезло, Дик, потому что они любят друг друга. Да, именно любят. Иногда я наблюдаю за ними: мама горячится, нервничает, доказывает, а папка смотрит на нее так хорошо, по-мужски снисходительно и нежно — вот-вот уступит, а мама перехватит этот взгляд, и раздражения как не бывало:

— Я не права, Дима? Ну, давай говорить сначала.

— Давай,— улыбается папка,— только я не помню, с чего все началось.— Выясняется, что и мама забыла. Да они и не пытаются вспомнить.

Сейчас они думают, что я сплю уже, потому что не знают про моего друга. Но разве я усну, не поговорив с тобой, Дик? Я весь день об этом думала: и как ночник включу, и шелест листков услышу, и строчки, что лягут на них, увижу.

Все казалось без перемен,

И Земля от холода стыла.

А у нас расцвел цикламен,

Бело-розовый, пятикрылый,

За ночь крылья расправил он

И легко взлетел на рассвете.

Может быть, ему снился сон,

Что зима надоела детям?

Ну вот, сегодняшний день прожит не зря. А завтра будет новый. Ко мне ребята придут: Катюня, Алик, может, Борис... Мне не терпится узнать, как дела в ЛКС, Алик расскажет подробно, или, как он выражается, сюжетно. Славный Алик. Такое напридумает — лишь бы развеселить, если грустно другому. А иногда — такой серьезный, если разговор идет о звездах, например, или о других планетах. Ребята говорят, что он сам смастерил телескоп; они смотрели в него: все видно, как в планетарии. Я, правда, еще не смотрела, но верю, что это так. Мне кажется, я знаю Алика давным-давно, хотя подружилась с ним позднее, чем с нашими ребятами. Он такой простой и открытый, весь светится, как хрусталик на ладошке.

А Борис не такой. Совсем не такой... Интересно, придет он завтра или не придет? Может, мне помощь по математике нужна, как ты думаешь, Дик? Сама справлюсь! Мне надо немедленно класс догонять, ох, и отстала я. Хорошо, что каникулы начинаются. Попытаемся за неделю кое-что наверстать! Думаешь, не по силам?

Скорее бы наступило завтра!

Инка».

СЮРПРИЗ

Наступили мартовские каникулы, а с ними вернулось к Борису одиночество. Он вообще не любил каникул. В школе пусто и тихо, только слышно, как терзают пацаны мяч в спортзале. Тишина классов и коридоров тяготит. Среди шума и толкотни не замечаешь одиночества, а теперь оно напоминает о себе томительным пощипыванием где-то внутри. Даже Антону Семеновичу не понять этого состояния. Недавно он довольно