наше суденышко было несогласно с направлением движения. Каждая из нас спрятала правую руку за спину.

– Камень, ножницы, бумага!

Мы смотрели друг другу в глаза, пока складывали в нужную фигуру пальцы за спиной. Каждый раз, когда мы играли в эту игру, у меня было ощущение, что я смогу угадать, что выберет Кармен. Что, если я должным образом сосредоточусь, то смогу представить себе, какую фигуру складывают пальцы Кармен, как будто бы мой мозг обладал способностью совершить прыжок во времени и увидеть сжатый кулак, раскрытую ладошку или два пальца, расставленных буквой V, раньше, чем она покажет. На этот раз я без всяких колебаний выбрала для себя камень – без уверенности в том, что хочу выиграть.

Рука Кармен изображала бумагу. С торжествующим возгласом она накрыла своей ладонью мой кулак.

– Давай выкладывай!

Лодка поворачивалась вокруг своей оси, так что Кармен спустила весла на воду и развернула ее в нужном направлении. Теперь, после своей победы, она довольно улыбалась и больше на меня не давила.

– А ты разве ничего не замечала? – спросила я, когда мы уже почти подплыли к дому венгерки.

– В смысле?

– В смысле насчет меня.

– Насчет тебя?

– Меня и Марито.

Кармен в очередной раз глубоко вздохнула.

– Давай же, детка, рассказывай, в конце-то концов.

Я умолкла. Нос лодки резко ударился о берег. Кармен втащила весла и спрыгнула с концом в руках, чтобы привязать лодку.

– Выходишь? – поинтересовалась она.

Я была не в силах шевельнуться, слезы вновь полились из глаз. Кармен присела на корточки и протянула ко мне руку.

– Не хочешь – не говори, – сказала она, – но только не плачь. Видеть не могу, когда кто-то плачет.

Я взялась за ее руку и посмотрела ей в глаза, не двигаясь с места. Ее шершавая ладошка слегка сжала мою. И тогда я ей сказала.

– Я влюблена в Марито, – выпалила я, и после того, как эти слова прозвучали, мне показалось, что рассказать Кармен обо всем – это то единственное, что я еще могу сделать.

Мы уселись под шелковицей, и я беспорядочно начала вываливать на нее всё, что мелькало у меня в голове. Самые разные воспоминания появлялись внезапно и с совершенно удивительной четкостью, и я в первый раз осознала, что вся моя жизнь с самого детства наполнена моментами, прожитыми вместе с Марито. По мере того как я говорила, мое желание быть рядом с ним росло и росло; мне не хватало воздуха. Кармен слушала меня молча, покусывая стебелек какой-то травинки.

Я ей рассказала о своих рисунках, о том, как долго тянулись будни, о счастье, которое наполняло меня каждый раз, когда в пятницу вечером наш катер повторял изгиб канала, приближаясь к острову, и я уже могла разглядеть ее брата на причале; о радости, от которой я дрожала, как натянутая струна, о том, как мне хотелось смеяться только оттого, что я его вижу, о моем смущении и страхе, что он обо всем догадается. Говорила о тоске, сжимавшей мое сердце, если его не было, об уверенности в том, что тогда для меня не оставалось ничего во всем мире. Говорила о его глазах, о шраме на губе, о его смехе, о манере двигаться, когда он ловил рыбу с причала. Кармен легла лицом вниз, потом повернулась лицом вверх, потом снова вниз. Каждые несколько минут она срывала травинку. Не двигаться она не умела.

– Я думаю, что он тоже… – начала я, но брови Кармен поползли вверх, и я не решилась докончить фразу. – Ночью в реке он меня почти поцеловал.

С канала послышался размеренный звук плоскодонки.

Кармен перевернулась вниз лицом. Выплюнула травинку.

– Он тебе никогда об этом ничего не говорил? – спросила я.

– Да он скорее язык себе откусит, чем будет со мной на такие темы говорить.

– А что ты сама об этом думаешь?

Больше всего на свете мне бы хотелось, чтобы она сказала, что Марито любит меня, но этого она не сказала.

– У Эмиля в комнате на стене висит постер с одним изречением Марии Кюри: «Нужно иметь настойчивость, а главное – уверенность в себе». Кюри – полячка.

– И?

– И это было бы слишком просто, если бы вы двое друг в друга влюбились, – изрекла она, поднялась и вышла из-под ветвей шелковицы, отряхивая брюки. – Ты со мной в дом пойдешь?

Насколько я ее знала, это означало конец разговора.

– Почему это было бы слишком просто? – спросила я.

– Потому что тогда начался бы полный бедлам. Пошли?

Кармен явно считала эту тему закрытой. Я снова спросила ее почему, но она мне не ответила. И пошла к дому, на ходу пожимая плечами.

– Как-нибудь в другой раз, – сказала она. – Мне еще нужно об этом подумать.

Она могла думать столько, сколько ей влезет. Но я-то вовсе не чувствовала себя в силах ждать Марито до конца жизни.

– А тебе что, как-то мешает, что я влюблена в Марито? – сказала я.

Она повернулась ко мне.

– Ты что, с ума сошла? Ты – моя подруга, которую я люблю больше всего на свете, – сказала она.

Прошло уже довольно много времени с тех пор, как я последний раз была в доме венгерки. Возможно, ровно потому, что я знала, что в доме уже давно никто не живет, он показался мне заброшенным. Малыш закупал материалы, чтобы его покрасить, и уже даже начал очищать от старой краски балюстраду на террасе, но не это придавало дому сиротский вид, или, по крайней мере, мне так не показалось. Трава вокруг была слишком высокой, перерос и жасмин с торца дома, откуда до нас волнами доходил его сладкий запах, пока мы шли через сад. Дорожка от причала до дома была усыпана иголками казуарин, а сам причал покосился: одна из опор подломилась и была перевязана проволокой. Поднимаясь по ступеням, я погружалась в глубокую грусть. Может статься, что начиная с сегодняшнего дня вся моя жизнь, жизнь без Марито, такой и будет: с тяжким грузом на сердце.

– Давай не будем входить, – предложила я, но Кармен считала нужным поменять цветы в вазочке и обещала мне, что зайдем мы всего на минутку.

Едва она открыла дверь, в нос нам ударила тошнотворная вонь.

Кармен остановилась посреди гостиной и испуганно посмотрела на меня.

– Что это за запах? – спросила она.

Тростниковые жалюзи в гостиной были опущены, и в комнате было нежарко, но вонища стояла такая, что находиться внутри было невыносимо.

– Сколько времени ты сюда не приходила? – спросила я.

Не слишком много. Она была здесь с Эмилем меньше недели назад: цветы поменяла и дом проветрила.

– Это что-то новенькое, – сказала она.

Мы обошли весь дом, ничего не заметив, и уже хотели признать свое поражение, когда у Кармен появилась мысль еще раз зайти в спальню и заглянуть в платяной шкаф.

В шкафу на упавшем цветастом платье лежала мертвая кошка. Трупики двух малюсеньких котят застыли у сосков матери. Белые слепые черви проделали дыру возле хвоста животного, и в неярком свете, просеянном сквозь тростниковые жалюзи, так активно занимались трупом, что создавалось впечатление, что кошка шевелится, словно задними лапами она всё еще пытается защитить котят.

– Поищи где-нибудь газеты и принеси из кухни мешок, – сказала Кармен.

Но я потеряла всякую способность двигаться.

– Ну давай же, неси мешок. Нам нужно вынести отсюда дохлую кошку, – скомандовала Кармен.

На этот раз я послушалась.

Я держала мешок раскрытым, пока Кармен доставала из шкафа и опускала в него мертвую кошку с котятами. Глаза я закрыла, но с закрытыми глазами запах показался еще отвратительнее, и я снова их открыла. И стала смотреть в лицо Кармен. Оно было очень серьезным. Кармен завязала верх мешка узлом и положила его на пол. Платье оказалось заляпанным пятнами крови, местами к нему прилипли какие-то струпья и ползали растревоженные черви. Позывы к рвоте мешались у меня с острым желанием заплакать. Я могла бы поклясться в том, что тогда мне хотелось плакать из-за платья, и я почувствовала себя полной дурой. Коричневые пятна по палевого цвета розам были пятнами засохшей крови от кошачьих родов, насколько я могла понять; и эта смерть здесь, в темноте платяного шкафа, в покинутом доме, дала мне понять, что жизнь может перевернуться – внезапно, вдруг. Никогда до этого я не чувствовала, что жизнь может оборваться посреди того, что, казалось, не имеет ничего общего