но на острый угол, чтобы парень не смог поставить свою ногу между твоими. Переспать с кем-то до замужества – смертный грех. До этого вечера я полагала, что неослабный интерес моих одноклассниц к этим темам просто смешон, что я выше этого. Мои мечты, связанные с Марито, никогда не заходили дальше поцелуя, но свою скромность я вовсе не связывала с влиянием монашек, а искренне верила, что тема эта меня просто не интересует. Но то, что мне говорила Кармен, выходило слишком далеко за пределы того, что я обо всем этом думала раньше; рассказ ее вызывал те же беспокойные образы, что и венгерка, затрагивал некие струны, будя смутные чувства, о которых я до тех пор не хотела раздумывать. Внезапно мысль о том, что моя подруга совершила смертный грех, обрела неожиданную значимость. То, о чем она рассказывала, было прекрасно, но я уже ощущала некую тревожность, которая всё ширилась по мере того, как она говорила. От земли поднимался холодный туман. И наряду с моим удивлением и завистью в душе моей росла какая-то необъяснимая тоска. Много времени спустя я поняла, что в тот вечер, когда я слушала рассказ о плотской любви Кармен, секс для меня неразрывным образом оказался связан с наказанием.14

То изменение, которое я ожидала увидеть, проявилось несколько позже и оказалось таким существенным, что даже мои родители не преминули поинтересоваться у меня, что же такое с Кармен происходит и отчего она теперь совсем на себя непохожа. Моя подруга влюбилась так, как на моей памяти не влюблялся никто и никогда. В сравнении с мелкими интрижками моих одноклассниц, любовь Кармен была похожа на шторм, на стихию, которая подняла и несла ее перед собой, преобразив в настоящую богиню греческой мифологии – дикую и могущественную и даже несколько устрашающую. С каждыми выходными она казалась мне всё более светоносной, сильной и решительной. Ничто не могло ее устрашить, она чувствовала в себе силы переплыть бескрайнюю Парана-де-лас-Пальмас, чтобы добраться до дома Эмиля, который жил в Дурасно. «Эмиль, Эмиль, Эмиль», – она столько раз повторяла это имя, что даже мне стало казаться, что я в него влюбилась, не будучи с ним знакома. Виделись они редко, потому что он работал на фабрике в Эль-Тигре, а по выходным ему приходилось помогать отцу на острове, но через месяц Кармен стала ездить к нему по субботам. Он был сыном поляка, уроженца провинции Мисионес, и полячки, переехавшей в Аргентину вместе с родителями, спасаясь от мировой войны. У него было множество братьев и сестер с совершенно невозможными именами – Кармен записывала их на бумажку вместе со странными носовыми гласными, которые произносились совсем не так, как наши. В произнесении этих звуков Кармен тренировалась при каждом удобном случае, проявляя при этом усердие, которое никогда не было ей свойственно, когда речь заходила о школе. Я твердила ей, что она сошла с ума, но эта ее страсть оказалась заразной: в скором времени я и сама была готова на всё что угодно, лишь бы провести вместе с ней хоть одну субботу в домике в Дурасно.

Все мои прежние представления о том, что есть любовь, теряли всякий смысл перед той страстью, что охватила Кармен. То, что происходило с ней, было столь же ощутимо, как кора дерева под пальцами, как сама земля. Это заставляло ее приходить в отчаяние от ярости, когда Ковбой отказывался отвезти ее в Дурасно, выжимало слезы из ее глаз, когда мы сидели вечерами на причале и считали падающие звезды. Это было чем-то материальным, чем-то, что могло бы стать наказанием, которым пугали нас монашки, если бы не являлось порождением счастья, которое, казалось, сочилось из каждой поры кожи моей подруги, когда она возвращалась после проведенной с Эмилем субботы или когда сходила на пристань с борта рейсового катера, вернувшись домой после вечеринки, где она с ним танцевала. Блеск ее глаз, комбинация нежности и жестокости в выражении ее лица оказывались настолько экстраординарными, что одного взгляда на нее хватало, чтобы у меня оборвалось сердце.

На фото, которое она привезла месяц спустя, мы увидели белокурого юношу с золотистой кожей, смотрящего прямо в объектив. Его голубые глаза с улыбкой обожания остановились прямо на Кармен, в чьих руках был фотоаппарат. Он сидел за столом, накрытом скатертью в красно-белую клетку, а перед ним стояла тарелка супа.

– Это журек, – пояснила Кармен. – Суп из ржаной закваски с колбасой и крутым яйцом. Ну как, классная у меня фотка получилась?

И когда на моем лице появилась гримаса – кислая ржаная закваска не имела для меня никакой притягательности, – она заверила меня, что если бы я журек попробовала, то больше никогда в жизни не захотела бы питаться ничем иным. Вот в какие крайности стала впадать моя подруга. По словам Кармен, мама Эмиля была лучшей в мире поварихой, а по сравнению с ее колбасами, что коптятся над можжевельником в глиняной печке, сложенной руками ее сыновей, чоризо из Сантьяго – не более чем безвкусный корм для свиней. Этот комментарий, бестактно вырвавшийся у Кармен за обедом, стоил ей нескольких дней диеты на цветной капусте, на которую ее посадила донья Анхела. Однако ей всё было нипочем. Она говорила, что в силах вынести любое наказание, лишь бы рядом был Эмиль. Я упрашивала ее не бросаться такими словами, которые совершенно невольно вызывали у меня мысли о гневе Господнем. И в то же самое время мне хотелось чувствовать, как она, светиться, как она; а еще – больше всего на свете – мне хотелось, чтобы у нас с Марито было так же, как у нее с Эмилем.

В том декабре наш сосед с острова напротив решил устроить по поводу своего пятидесятилетия пышный прием. Уже с прошлых выходных в нашем конце канала царило великое оживление. Донья Анхела припомнила праздники, которые эти соседи устраивали по случаю дней рождения своих детей, и сделала вывод, что те на мелочи не размениваются. Малыш и Ковбой переплыли канал с целью предложить себя в качестве рабочей силы, и их наняли, да еще и за очень неплохие деньги. Даже Марито чуть было не получил работу, хотя потом как-то не сложилось. Мои родители приглашение на праздник получили по почте – открытку с написанным золотыми буквами текстом, которую Кармен выпросила у них в виде сувенира и спрятала в одну из обувных коробок, оклеенных коричневой оберточной бумагой, где она хранила рисунки Лусио, почтовые открытки, которые посылала ей я, когда уезжала на каникулы, разные фразы, записанные на листочках, письма венгерки и все входные билеты на танцы в Феликарии, где она и познакомилась с Эмилем. В другой такой же коробке у нее хранились банки из-под колы и пива, пробки и самые разные подаренные ей безделушки. И когда донья Анхела обзывала ее сорокой, Кармен приводила в свое оправдание весьма внятный аргумент:

– Вот стану старушкой, повешу всё это на стенку, сяду и буду любоваться на коллаж своей жизни, – говорила она. И продолжала собирать и хранить в коробках то, что Марито обозначил как «мнемотехнический мусор».

В праздничную субботу, несмотря на жару, которая началась тремя днями раньше, с самого раннего утра в саду юбиляра начались работы. На свежепостриженном газоне расставили группами столы и стулья, в углу под тополями соорудили беседку из светлого дерева, окруженную выросшими, как по волшебству, жасминовыми кустами, будто бы эта беседка стояла тут испокон веков, а ближе к реке поставили садовые скамейки и металлические столики. Несколько мужчин, прибывших к полудню на рейсовом катере, всю вторую половину дня занимались устройством в саду освещения. С нашего причала соседский сад выглядел людским муравейником, работники которого монтировали сцену, которая, как нам начинало казаться, создавалась специально для нас.

На закате немного посвежело, и сосед приплыл к нашему берегу на своей лодке, чтобы забрать к себе Ковбоя, который должен был помогать причаливать, высаживаться и ставить потом на якорь в укромном местечке возле срединного острова лодки и катера прибывавших гостей. Малыш