будто выкачал из меня весь воздух.

– Жду рейсовый.

Из дома послышался мамин голос: она звала папу, чтобы он помог ей что-то там отсоединить от генератора.

– А на что он тебе? – удивился папа. – Дуй к нам, мы тебя подвезем.

Марито не шевельнулся. Со стороны Сан-Антонио доносился рокот мотора рейсового катера, совершающего разворот, чтобы войти в канал.

– Присмотри-ка за нашей посудиной, мне нужно помочь маме, – сказал мне папа.

Мне хотелось помчаться на другой причал, чтобы уговорить Марито поехать с нами, но я полезла в катер.

– Ну, давай, иди к нам, сыграем в лыжные гонки, – сказала я.

Рейсовый подошел к первому причалу на острове напротив. Я завязала страховочный узел на борту нашего катера, чтобы его борт не бился о причал, вылезла и побежала на причал доньи Анхелы.

Пробегая по мостику, я увидела Лусио и Бартоло, они тоже неслись к причалу. Когда я на нем оказалась, Лусио уже обнимал ручонками ноги Марито и просил его не уезжать.

– А если и я обниму твои колени, ты поедешь с нами? – спросила я.

Марито наклонился и поднял Лусио на руки.

– Мне нужно ехать, чертенок. А ты – за бабушкой присмотри, хорошо? – сказал он и, спуская его на землю, на мгновенье молча посмотрел мне в глаза. – Просто сумасшедшая, – сказал он, подхватил сумку и пошел за мной к нашему причалу.

Папа пристраивал на катере корзину с гортензиями.

– Марито поедет с нами, – объявила я. Мне бы хотелось еще что-нибудь добавить, но я не очень хорошо соображала, что именно. Раньше, когда Марито нужно было поехать в город, в школу, ему достаточно было прибежать на наш причал и забраться в катер. Я могла бы напомнить ему об этом, но решила, что это лишнее.

– Конечно, к чему тебе рейсовый? – сказал папа.

– Гляди-ка, какой ты сегодня элегантный, – сказала мама, появившись на причале с торшером в руке: ему требовался ремонт.

– Дайте мне, – сказал Марито и взял у нее из рук лампу.

У мамы в руках остался кое-как смотанный ею в моток электрический провод от торшера, и она так и держала его, словно не зная, что с ним делать. Марито поставил торшер на причале, взял у нее моток, размотал провод, потом очень быстро вновь его смотал, достал из кармана резинку и закрепил ею свой моток, чтобы не распустился. Потом перенес торшер в катер. Между катером и причалом он двигался каким-то особенным образом, который я и описать-то не могу, но те самые перемещения, которые всех нас вынуждали балансировать, не могли вывести его из равновесия, словно под ногами у него всегда и везде была твердая земля.

Мы забрались в катер, а он отвязал конец и сел последним. Я оставила ему место рядом с собой, во втором ряду, но он прошел на корму и сел там на короб с мотором. Я подняла на него взгляд, думая сделать ему знак пересесть вперед, но лица его не увидела: он повернулся назад, прощаясь с Лусио.

Когда мы были маленькими, то не раз возвращались в город вместе. Забирались в закуток между передними сиденьями и кормой катера, хватались за канат и играли в лыжников: Марито изображал чемпиона по слалому. Когда нос катера разрезал волну, поднятую большими судами, нас осыпало брызгами, и тогда Марито задирал вверх ногу или вцеплялся в канат зубами, одновременно судорожно стискивая себя руками. Представление всегда заканчивалось одинаково: он изобретал какую-нибудь особо забавную скрюченную позу и бросал на меня отчаянный взгляд, как будто не знал, как распутать собственные конечности. И я просто умирала со смеху. Как только мы обогнули острый конец острова, я еще раз попросила его пересесть ко мне.

– Да, сядь лучше с Альмой – сегодня как-то слишком оживленно. Там сзади ты весь вымокнешь, – сказал папа.

И Марито пересел ко мне: его рука возле моей, а ноги наши вытянуты рядком вдоль борта. Папа прибавил скорости. Ветер стал выдувать из наших глаз слезы, они выкатывались из глазниц, сбегали по замерзшим лицам назад, скрываясь в волосах, забираясь в уши. Теплая рука Марито касалась моей; его ботинки рядом с моими кроссовками, перепачканными в грязи, сверкали – так не к месту, такие правильные. На его затылке – чудный хохолок: по словам доньи Анхелы, это знак того, что после этого мальчика в семье снова родится мальчик.

– Ты с нами до клуба или высадить тебя на причале у вахты? – спросил папа, перекрикивая работающий мотор.

– Как вам будет удобнее, – ответил Марито.

Вахта в пяти минутах от клуба. Папа остановился возле ее причала.

– Так вы ему поможете? – спросила я, когда Марито поднимался на причал.

– Не волнуйся, – отозвался Марито. – Папа нашел мне работу.

– В следующие выходные еще поговорим, – сказал папа. – Но в любом случае ты можешь на нас рассчитывать.

– Какую-нибудь помощь мы тебе обязательно окажем, – сказала мама, и благожелательность в ее голосе встревожила меня гораздо больше, чем жесткость, сквозившая в нем после обеда.

Марито кивнул. Это известие уже несколько запоздало.

– Удачи тебе с работой! – прокричала я.

И смотрела ему вслед с абсурдным ощущением, что он повернулся ко мне спиной навсегда.

12

Каждый месяц после исчезновения венгерки Ковбой приносил Кармен по письму, текст которого был почти идентичен тому, которое мы нашли когда-то под сахарницей. Скрепкой к письму прикреплялись деньги – месячная плата за уборку дома, а еще была неизменная приписка, специально подчеркнутая, с просьбой не забывать о цветах возле отцовской фотокарточки. Я мучилась вопросом: с какой стати она выставила фото обоих родителей, а потом требует ставить цветы только отцу? Но вместе с тем я очень хорошо понимала, что венгерке не хочется украшать цветами сеньору с такой крысиной мордочкой.

– Может, она ей вовсе и не мать, – высказала я как-то раз предположение, когда мы шли на веслах к дому венгерки, чтобы поставить в вазочку возле портрета свежесрезанную гортензию.

– Да ее это мать, ее, – сказала Кармен. – Мужчины с таким выражением лица больше одного раза не женятся.

И не было никакой возможности добиться от нее ответа: какое же тогда выражение лица у мужчин, которые женятся больше одного раза? Не удавалось мне также понять, где это она могла насмотреться на мужчин в таком количестве, чтобы прийти к подобным обобщениям.

Время от времени Кармен возвращалась к своей гипотезе о совершенном преступлении. Ей неизменно казалось подозрительным, что письма от венгерки доставляет ей дядя, а сама она на острове так ни разу и не появилась. Когда на Кармен накатывал очередной приступ подозрительности, мы снова ехали в дом венгерки – искать улики, которые мы наверняка просто пропустили при нашем предыдущем визите. Кармен доставляло удовольствие нарядиться в венгеркино платье с розами и усесться в таком виде на кровать – она верила в то, что зеркало платяного шкафа, отразив ее в этом платье, передаст ей некий образ из прошлого. Лично меня сама мысль, что зеркальная поверхность отразит нечто, отличное от того, что окружает нас в данный момент, приводила в ужас, и во время этих сеансов я садилась к стеночке на пол и старалась не смотреть ни на Кармен, ни на зеркало. Выгнутая дугой спина венгерки, как и ее взгляд, неустанно с тех пор меня преследовали. Солнце просачивалось сквозь тростниковые жалюзи, падая узкими полосками на противоположную стену, а за окном время от времени слышался шелест крылышек колибри, строившей себе гнездо под навесом террасы.

А потом наступила пора резки тростника, и подозрения Кармен на какое-то время пропали, а если и не пропали, то она, по крайней мере, забывала о них упоминать. В эту пору ее единственной заботой стало красоваться перед островитянами под тем предлогом, что она оказывает помощь. Она попыталась добиться разрешения залезть в воду с мачете в руках и работать на равных с мужчинами, но поскольку этого ей не позволили, то она была вынуждена изобрести какой-нибудь другой способ помочь резчикам.

Островитяне резали тростник на отмели в устье реки, как раз напротив дома венгерки – на противоположной стороне канала. Когда я была маленькой, то несколько раз ходила вместе с папой к работникам – мы приносили им терере[1] или холодного пива. Я хорошо помнила их оголенные до пояса тела и руки, усеянные раздувшимися от высосанной крови комарами; мутный пот, который затекал им в глаза, когда они разгибались, чтобы взять у меня из рук напиток;