лишь москитная сетка и легкая тень крытой галереи.

Кармен прижалась к стене и, вытянув шею, снова заглянула в окно. Я тоже прилипла к стене, но за спиной Кармен, дальше от окна. И даже шевельнуться не решалась. Она снова обернулась. Поскольку я так и пребывала в неподвижности, Кармен пригнулась, встала на четвереньки и проползла под окном, уступая мне свое место. Поднявшись на ноги с другой стороны окна, она знаками показала мне, чтобы я заглянула внутрь.

Обнаженное тело венгерки – как раз напротив окна: голова откинута назад, рот приоткрыт в какой-то странной гримасе, словно от боли. Хотя глаза у нее были закрыты, я снова прижалась к стене, чувствуя, что сердце у меня того и гляди выпрыгнет из груди. И заглянула еще раз. Ковбой был под ней и в этот момент что-то цедил сквозь зубы, а она вдруг набрала полную грудь воздуха, словно только что вынырнула из-под воды, чуть было не задохнувшись. Изголовье кровати – перед самым окном. В зеркальной дверце платяного шкафа отражается спина венгерки – широкая и снежно-белая, сужающаяся в талии, чтобы линии потом вновь раздались вширь, очерчивая безмерные ягодицы, к которым веером прилепились пальцы Ковбоя, погружаясь в мягкую плоть, как будто терзая ее. Что-то билось о стену. Этот ритмичный металлический стук звучал словно музыка, под которую двигалась венгерка, музыка, уносившая ее, казалось, очень далеко, в иной мир. Ее светлые волосы прилипли к лицу, к влажной от пота коже. И в тот момент, когда ее хриплый вопль слился с рыком Ковбоя, какое-то ранее неизведанное и болезненное ощущение родилось у меня между ног.

– Шлюха, – выдохнул Ковбой.

И он повторил это слово еще и еще раз, и с каждым разом оно звучало всё мягче, пока не превратилось в ласку. Наступила тишина. Венгерка закрыла лицо руками и упала на Ковбоя. Она плакала.

Ее рыдания мешались с голосом Ковбоя, голосом таким нежным, что мне казалось, он принадлежит кому-то другому, не тому человеку, которого я знала, и мало-помалу плач венгерки утих, и они замерли в безмолвном объятии. И вот как раз посреди этой тишины, наступившей вслед за плачем венгерки, Кармен укусил слепень. Потом-то она говорила, что всего лишь шевельнулась, чтобы отогнать его, но я тогда своими ушами слышала шлепок, которым она этого слепня прихлопнула. Венгерка тоже его услышала. И внезапно села.

– Твоя малютка-племянница и ее подружка за нами шпионят, – сказала она.

Дожидаться реакции Ковбоя мы не стали. И со всех ног припустили к лодке – так, словно за нами по пятам гнался сам дьявол.

7

Дела обстояли из рук вон плохо не столько для меня, сколько для Кармен. На следующие выходные мы не приезжали – этому воспрепятствовали какие-то папины дела, так что я не видела Ковбоя целых две недели, а этого времени оказалось достаточно, чтобы перестать панически его бояться. А вот Кармен действительно досталось. Дядя с ней не разговаривал, и она стала опасаться, что их отношения разрушены навсегда. В довершение этого несчастья донья Анхела, которая обычно хотя бы раз в пять дней готовила для внучки одно из ее любимых блюд, теперь держала ее на диете из цветной капусты и спаржи, то есть ровно тех овощей, которые Кармен не любила больше всего. Я попыталась убедить ее в том, что такая диета – не более чем совпадение, но Кармен умела распознавать, что думает ее бабушка, по неким внешним признакам. Она не считала, что Ковбой проговорился, но донья Анхела обладала отточенным чувством иерархии: если Ковбой не разговаривает с Кармен, то ей вовсе не требуется выяснять, что именно произошло, чтобы встать на сторону сына и содействовать в организации наказания.

Поздним вечером первой после моего возвращения на остров субботы мы с Кармен улеглись на причале – считать падающие звезды.

– А ты венгерку видела, когда она из дома выбежала? – спросила Кармен.

Образ обнаженного тела венгерки со скрещенными руками, резко выделяющийся на фоне проема двери, сразу всплыл в моей памяти.

– А она и вправду похожа на викингшу, – сказала я.

Какая-то рыбка во тьме плеснула хвостом.

– Венгерка разревелась вовсе не из-за того, что он обозвал ее шлюхой, – отозвалась Кармен.

– Да знаю я.

Ей, как и мне, понадобился, должно быть, не один день, чтобы прийти к такому выводу.

– Интересно, каково это – быть влюбленной? – сказала я.

И тут Кармен, у которой всегда и на все вопросы был готов ответ, взяла паузу.

– Когда ты влюблена, это значит, ты очень сильно хочешь быть с кем-то рядом, – выдала она наконец. – И это когда ты знаешь, что мир без этого человека прежним не будет.

Я подумала, что мир для меня не будет прежним без нее или без Марито, и стала размышлять: кто еще из окружающих меня людей значит для меня столько же, как они. Но в эту минуту зазвонил колокол, которым в нашем доме звали за стол.

Драка между Ковбоем и Малышом случилась на следующий день, в воскресенье, ближе к вечеру. Было очень жарко, ветер дул с севера. Утром мама сказала, что раньше при такой погоде разного рода сумасшедших сажали под замок – пусть лучше позеленеют от скуки. Вода в реке стояла низко, пахло илом, ржавчиной, наполовину сгнившими мертвыми растениями и рыбой: обычный запах для реки в ту пору, когда вода отступает, берега оголяются, ил оказывается на солнце и начинает испускать тошнотворные миазмы.

Мы с Кармен закончили строительство нашего домика на дереве где-то к полудню и пригласили Марито отметить это событие несколькими ломтями арбуза. Оттуда мы и увидели, как Ковбой выходит из катера, на котором он вернулся из Эль-Тигре, и заходит в дом. В любой другой день мы бы поняли, что домой он вернулся в ярости, но в тот момент нас отвлек Вирулана, хозяин плавучего магазина: он шел на своем катере вниз по реке и решил поприветствовать нас громким гудком.

Малыш только зашел в заросли тростника, куда он отправился нарезать материал для починки прохудившейся изгороди одного из соседей, как сразу после этого, как Малыш потом уже рассказывал Марито, разъяренный Ковбой выскочил из дома и помчался вслед за ним с явным намерением отдубасить, не оставляя ему ни единого шанса объясниться. Мы так никогда и не узнали, кто именно напел Ковбою в уши, что утром, когда он был в Эль-Тигре, венгерка приехала за Малышом и увезла его с собой. Не узнали мы и того, сотворил ли с ней Малыш хоть что-то, что стоило такой трепки, однако сам он клялся и божился, что деньги, несколько песо, она ему заплатила за работу – поднять и закрепить повалившуюся глицинию, что он и сделал, и больше ничего, даже пальцем ее не коснулся. Ковбой ему не поверил. Когда мы примчались в тростники, он уже успел повалить Малыша на землю, а сам стоял рядом, выворачивая ему руку, чтобы тот не смог вырваться, и обнюхивал его лицо и шею, как собака-ищейка.

Первой плюхой стал резкий удар по лицу. Малыш взвыл от боли. Затем Ковбой чуть отодвинулся и принялся ногами пинать его по ребрам. Тело Малыша приподнялось, а потом сжалось, и с каждым новым ударом оно выгибалось дугой и снова сворачивалось клубком. Удары производили странный, незабываемый звук. На какое-то мгновенье появилась уверенность: Ковбой брата убьет. Внезапно он остановился и стал его разглядывать, как будто размышляя, куда еще нанести удар. Малыш сел и обхватил обеими руками голову. Раньше я никогда не видела, как один человек бьет другого.

– Упала глициния, на полу лежала, – проговорил Малыш, не отводя рук от лица.

Ковбой развернулся и быстрыми шагами пошел в тростниковые заросли.

– И всё из-за какой-то дерьмовой шлюхи, – тихо, почти шепотом, произнес Малыш.

Из носа у него текла кровь. Он встал, и я подумала, что сейчас он пойдет вслед за Ковбоем, но пошел он к дому. Кармен, Марито и я как будто остолбенели. Ветер трепал тростник, стебли ударялись друг о друга.

– А зачем он его обнюхивал? – спросила я уже поздно вечером, когда мы с Кармен сидели