Зимой река становится серой. И вовсе не только вода меняет свой цвет и теряет тот красноватый оттенок, который есть у нее летом. Облетевшие ивы и дубы, тополя, ликвидамбары и даже казуарины сливаются с лентой реки, и пейзаж меняется: всё вокруг такое монотонное, притихшее. В зимние месяцы в нашем доме всё становилось влажным. По пятницам, когда мы входили в дом, нас встречал пронизывающий до костей холод, а простыни в наших постелях по ночам казались такими сырыми, как будто бы они успели повисеть во дворе и на них пала холодная как лед роса. А вот в доме доньи Анхелы было по-прежнему тепло, потому что плита на кухне топилась дровами, и, несмотря на то что маме очень не нравился тот сладковатый запах, которым у меня пропитывались одежда и волосы в доме моих друзей, я с удовольствием проводила там зимние вечера. Кармен кидала в угол тюфяки и подушки, я приносила с собой выпрошенный у мамы на время магнитофон, и мы слушали музыку, строили планы нашего блестящего будущего, как выражалась перед моей мамой Кармен, или обсуждали ее одноклассников и моих одноклассниц.

Кармен мои подруги по колледжу не нравились. Как-то мне пришла в голову мысль, что она, наверное, к ним ревнует, но дело было совсем не в этом. То, что я ей рассказывала, сформировало у нее твердое убеждение: школа, в которой учатся только девочки, – это гадючье гнездо.

– Они, должно быть, только и ждут, как бы тебе, Альмита, глаза выцарапать, – говорила она не раз.

А я – я пыталась защищать их, но без излишнего энтузиазма: на обвинения Кармен я приводила тезис, что они на самом деле прилагали усилия, чтобы утешить меня после провала на вечеринке.

– Ах, ну да, драгоценное утешение, – отвечала Кармен. – Они, стало быть, говорят тебе, что просто умоляют своих принцев пригласить тебя на танец, а те всё равно не хотят, и это ты принимаешь за утешение? Да они просто кинжал в ране поворачивают. Как же, будут они уговаривать своих ухажеров пригласить тебя танцевать! Да если хоть один из них пригласит тебя и откроет эту жемчужину, ни одной из них танцевать-то больше никогда уже не придется…

А потом, когда мы с ней уединялись в низкой комнатке наверху, она передразнивала их, танцуя в обнимку со шваброй. Блондина с прямыми волосами она окрестила чубчиком, и он стал одним из самых любимых ее персонажей. Кармен застывала, пригнувшись, чтобы не удариться головой, и принималась целовать черенок швабры, перемежая поцелуи вздохами.

– Чубчик, дорогой ты мой, скажи, не таи, кто на свете всех милее, всех румяней и белее? – вопрошала она, а потом сама и отвечала, изменив голос: – Альма, с круглой попкой, Альма всех милее, всех румяней и белее!

И отстраняла от себя, с выражением ужаса на лице, швабру, и вздымала руку ко лбу, словно вот-вот лишится чувств, как дама с камелиями.

– Что такое? Что ж такое ты говоришь? – выдавливала она из себя сквозь вздохи, опираясь о стенку, чтобы не упасть, и вдруг резко разворачивалась, уже с совершенно другим выражением на лице.

– Убей ее, – взывала она, – и принеси мне ее глаза цвета меда и ее сердце, завернутое вот в этот платок.

Иногда до нас доносился смех доньи Анхелы, которая пекла нам на кухне пышки, или раскаты хохота Малыша и Марито, чинивших рыболовные снасти на полу кухни.

Конечно, я понимала, что Кармен перегибает палку, но ее вера в меня в ту долгую зиму оказала мне серьезную поддержку. Весной, в начале сентября, ко мне пришли мои первые месячные.

В один из первых весенних вечеров мы с Кармен разожгли костер на полянке в самом центре срединного острова и уселись возле него спина к спине, предварительно закутавшись в пледы – каждая в свой. Нам так гораздо больше нравилось разговаривать. Спиной я ощущала модуляции голоса Кармен и тепло ее тела, опиравшегося о мое, а глаза мои при этом смотрели на воды реки, струящиеся под ветвями прибрежных ив. Я уже решила, что этим вечером обязательно расскажу ей о своих чувствах к Марито, но теперь, когда для моего признания настал самый подходящий момент, я ощущала что-то вроде вины, оттого что так долго держала это в секрете, и не знала, с чего начать.

– А не случалось ли с тобой чего-то такого, о чем ты мне решила не рассказывать? – спросила я.

Это была довольно идиотская манера начинать разговор, но я, наверное, подумала, что если мне удастся добиться того, чтобы она призналась мне в каком-нибудь своем грешке, похожем на мой, то мне и самой будет гораздо легче ей обо всем рассказать.

– Чего-то какого?

– Не знаю. Какого угодно. Такого, о чем ты не хотела мне рассказывать.

Повисла долгая пауза. Я чувствовала, как она плотнее заворачивается в плед. На охваченных огнем поленьях сменялись замысловатые узоры.

Ничто из моего недавнего прошлого не могло бы подготовить меня к тому, о чем мне в тот день рассказала Кармен. Я попыталась вспомнить свои впечатления прошедшей субботы и ее лицо на следующее утро, в воскресенье. Перед моими глазами возник ее облик: вот она приехала с вечеринки на восьмичасовом катере, в зеленом платье, волосы приглажены, как всегда, когда она делала себе прическу. Ни единой детали, которая могла бы привлечь к себе мое внимание. И в то воскресенье, и в эту, уже почти прошедшую, субботу я была рядом с подругой, но никакой перемены в ней не заметила. И теперь слушала ее с жадностью, не упуская не единого слова, но при этом вспоминала ее на прошлых выходных. Вот мы с ней болтаем о своем в нашей низкой комнатке, вот мы в лодке, идем на веслах в Виборас, вот в часы сиесты поедаем последние мандарины, утащенные из соседских садов на другом острове. Не особенно задумываясь на эту тему, я как-то невольно полагала, что после того, как девушка первый раз с кем-то переспит, в ее облике что-то меняется, остается некая отметина, какое-то такое весьма заметное отличие от той, какой она была раньше, и что это никак не могло ускользнуть от внимания так хорошо ее знавшей подруги. Не могу в точности вспомнить те слова, которыми она описала свою первую ночь с мужчиной. Знаю только, что в детали она не вдавалась и что я о них и не спросила. Она говорила, и в моем сознании складывались какие-то образы, но смутные, бесформенные, словно обрывки сна, а ее эмоции проникали в меня со спины вместе с вибрацией ее голоса. И я чувствовала, что вместе с ней, через нее я проживаю что-то огромное, что-то такое, о чем невозможно рассказать. Целых десять лет я проучилась в католической школе. И последние три из них тема девственности оттягивала на себя всё больше и больше времени на уроках по катехизису. В моей голове роилось огромное количество связанных с этой темой мыслей: что у меня есть нечто, чего вожделеет любой мужчина, нечто, чего они будут добиваться любой ценой, нечто, что я обязана беречь и охранять изо всех сил. Что парни, с которыми я уже знакома, и те, с которыми познакомлюсь позже, не могут себя контролировать, что это часть их натуры – добиваться моего падения. А не допустить своего падения – ответственность женщины: предотвращать, а не исправлять, «избегать случая», как говаривала сестра Франциска, «крепить добродетель». Существовал целый набор очень важных методов, которые передавались от одной из нас к другой перед первой вечеринкой, и бесконечное количество советов, которые я слышала уже много раз: не допускать, чтобы парень обнял тебя за талию обеими руками. Прием, который призван был этому воспрепятствовать, так называемый рычаг, заключался в следующем: нужно было отталкивать обеими руками плечи того нахала, который выходил за рамки приличий, чтобы дать ему понять, что ничего ему от тебя не обломится, и чтобы научить его себя вести. Еще не следовало позволять парню слишком долго шептать тебе на ушко, потому что мужские губы возле твоего уха – огромная опасность. Танцуя медленный танец, ноги нужно расставить,