Атеисты Воланду не по нраву: «Он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту» (гл. 1). Воланду недостаточно атеизма. Он хочет видеть вокруг «инженеров с копытами»[110]. Ему нужно превращение атеистов в колдунов и сатанистов. Это путь Маргариты, которая в конце восклицает: «Великий Воланд!» (гл. 30).

Ближе к финалу мастер совершит поступок, схожий с «инициацией» Иванушки: он тоже уничтожит созданный им самими образ Христа. Под поощрительные реплики Азазелло он сожжет свою рукопись.

На пути к той вечности, в которую Воланд ведет мастера (покой без света), любой образ Христа (даже карикатурный) должен быть попран.

Итак, Воланду нужно не просто отрицание Христа и Его существования. Над пустотой нельзя царствовать. Ему нужен образ Христа, который для самого Воланда был бы не опасен, но на отношении к которому можно было бы проверять своих неофитов.

Была ли известна Булгакову такая параллель, когда в Японии XVII века начались гонения на христиан? «Потомки казненных христиан до семи поколений находились под надзором полиции. Каждый год они должны были приходить в известный буддийский храм и здесь давать письменное отречение от христианства. А чтобы не было каких-либо ложных показаний, подозреваемых заставляли тут же попирать ногами христианскую икону. До сих пор сохранились такие иконы, литые из меди. Они очень стерты ногами попиравших, но особенно стерты, прямо ямами, их края, выступавшие вокруг иконы в виде рамы. Не имея решимости открыто отказаться от попирания своей святыни, христиане становились на края и избегали, таким образом, касаться самой иконы. К стыду европейцев нужно сказать, что эту лукавую меру подсказали японскому правительству протестанты-голландцы»[111].

Этой версии противоречит финальное сожжение рукописи романа? «Азазелло сунул руку с когтями в печку, вытащил дымящуюся головню и поджег рукопись» (гл. 30). Но, во-первых, рукопись уже хранится в «облаках памяти» как мастера, так и Воланда. Во-вторых, Воланд в любую минуту может чудесно воссоздавать сожженные манускрипты. В-третьих, он уже разнесен Маргаритой по редакциям. Мастер больше не нужен в Москве.

Воланд, конечно, дальновиднее творцов «безбожной пятилетки». Он понимает, что очарование Берлиоза и Демьяна Бедного с их тотальным отрицанием долго не проживет. Нужны новые «иконы» Христа.

В начале 80-х я видел начало их изготовления: потомок «Безбожника у станка» — журнал «Наука и религия» стал совмещать критику христианства с похвалами в адрес буддизма и язычества. Становилось все более модным видеть во Христе историческое лицо, мудрого и даже «посвященного» махатму. Понятно, что в западной литературе все эти процессы начались много раньше. Там Берлиозы всегда были в меньшинстве на фоне Безант и Штейнеров. Так что у «знатного иностранца» были свои мастера вдали от несчастной Москвы.

С образом Христа в советской атеистической литературе происходило ровно то же, что и с образом немцев в советском военном кинематографе. В военные годы и первые послевоенные десятилетия немцы — это свирепые дебилы без всяких нюансов. «Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей». А потом появляется симпатяга и умница Шелленберг.

Аналогичные и еще более разительные перемены происходят со временем и с образом белогвардейцев. И тут Булгаков — первый, кто очеловечил врагов советской власти. Но Сталин прикрыл этот его «классовый грех»: мол, Булгаков показал умных врагов, все знают, что мы, большевики, победили их, а значит, мы умнее и сильнее.

Вот так же будет очеловечиваться образ Иисуса в атеистической литературе. Булгаков и его Воланд это предвидели. Берлиоз не мог предвидеть даже своей скорой смерти… И хотя несколько странным образом он не принимал участия в травле мастера и его рукописи (Маргарита разнесла ее по редакциям задолго до смерти Берлиоза, хотя мы и узнаем об этом после описания данного события), его коллеги и без него сочли «пилатчину» и «попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа» недопустимыми.

Тут произошло разминовение минут и интересов: Воланду мастер уже нужен, а Берлиозам — еще нет.

Кто автор романа о Пилате?

Структура булгаковского романа сложна. Это роман в романе. «Пилатовы» главы существуют не автономно, а в рамках большего произведения. Так кто из персонажей «московских» глав является автором глав «ершалаимских»?

Точно ли, что среди персонажей большого, «московского», романа именно и только мастер является автором романа о Пилате?

Да, перо — его. Подбор слов — его. А чей «сценарий»? Замысел? Идея?

Может, кто-то из персонажей большого романа, имеющих влияние на мастера, заинтересован в том, чтобы Иисус выглядел как Иешуа?

Трижды и тремя разными способами вводится Пилатова линия в текст «московского» романа.

Сначала как прямая речь самого Воланда.

Затем как сон Иванушки.

И наконец, как чтение Маргаритой рукописи мастера.

При этом стилистически, сюжетно, идейно текст из всех трех источников оказывается поразительно единым.

Кто может контролировать все три этих источника?

Если роман есть произведение только мастера, то лишаются ответов два вопроса: 1) откуда Воланд мог знать роман московского писателя, с которым он якобы даже и не был знаком в первый день своего пребывания в столице СССР? 2) как роман мастера мог войти в сон Ивана Бездомного?

Иванушка точно не мог контролировать ни рукопись мастера, ни речь Воланда.

Но мир снов, наваждений и теней — это родной мир Воланда. Только Воланд имеет достаточно сил для того, чтобы воспользоваться всеми тремя вратами.

Лидия Яновская тут согласится со мной: «Предрассветный сон Ивана в лечебнице — сон, продолжающий рассказ Воланда и, вероятно, посланный Воландом Ивану в ответ на горячую его, Ивана, мольбу. („— Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, — попросил Иван, — умоляю (здесь и далее курсив Л. Я. — Примеч. ред.), я хочу знать.

— Ах нет, нет, — болезненно дернувшись, ответил гость, — я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших сделал бы это лучше меня“)»[112].

Значит, он и есть подлинный источник этой антиевангельской версии евангельских событий.

Да и тот факт, что эпиграф булгаковского романа относится именно и только к Воланду, показывает, в ком именно Булгаков видит главного персонажа своего повествования.

Роман Булгакова — и в самом деле о «черном богослове». И в семейных дневниках эта рукопись чаще всего называется «роман о дьяволе». И в обращении к «Правительству СССР» от 28 марта 1930 года Булгаков называет свой труд «роман о дьяволе».

О том, что Воланд изначально вдохновляет мастера в его творчестве, о