– Опекаю музыкантов. Встречаю в аэропорту, повсюду провожаю, развлекаю, как могу. В прошлом году с одним из них ездили на рыбалку.

Я представил себе ее в шоферской фуражке и форме и рассмеялся.

– Ты чего смеешься? – спросила она.

– Ничего, – ответил я, – просто ты мне очень нравишься.

Тонья опустила взгляд и чуть надула губы – насколько я успел заметить, она так часто делала, – потом посмотрела на меня и улыбнулась.

– Когда я вчера вечером выходила из дома, я и не думала, что на рассвете буду сидеть тут вместе с Карлом Уве, – сказала она.

– По-твоему, это хорошо или плохо? – спросил я.

– А сам-то как думаешь? – усмехнулась она.

– Если я скажу, что хорошо, получится, что я самодовольный дурак. Поэтому пускай будет плохо.

– Думаешь, я бы тебя тогда пригласила?

– Понятия не имею, – ответил я, – я же тебя не знаю.

– И я тебя не знаю, – сказала она.

– Это точно.

Во мне еще жило ощущение падающего снега: пока мы сидели там, я представлял, как он кружится в темном небе и беззвучно падает на крышу над нами, снежинка за снежинкой. Мы болтали о студенческом радио и о тех, кто там работает, о музыке и о том, как играть на ударных, ей захотелось, чтобы я научил ее, я объяснил ей, что на самом деле играть не умею. Тонья рассказала, что работала на местном радио со средней школы и что на какое-то время устроилась на одну из наиболее эпатажных бергенских радиостанций, там главред – противник иммиграции, с такой скандальной репутацией, что о нем наверняка слышал даже я. По ее словам, человек он добрый, но специфический, она с его точкой зрения не согласна, но у нас свобода слова, странно, что об этом забыли те, кто осуждает его и его радиостанцию. Говоря, она все больше увлекалась, я понимал, что ее это волнует, она переживает за радио и свободу слова, и это мне нравилось, хотя сам я был не в теме, такие вещи были для меня совсем чуждыми. Мне был чужд весь тот круг, о котором она рассказывала, хоть Тонья и рассуждала о нем как о чем-то очевидном.

– Что-то я разболталась, – сказала наконец она. – Обычно я не такая разговорчивая.

– Верю, – кивнул я.

Где-то внизу открылась дверь.

– Похоже, просыпаются, – сказала Тонья.

– Да, мне пора, – ответил я.

На пороге показалась маленькая девочка. Тоненькая, как былинка, с большими карими глазами, в белой, до пят, ночной рубашке.

– Привет, Ильва, проснулась? – сказала Тонья. – Это Карл Уве. Мой друг.

– Привет! – Девочка посмотрела на меня.

– Привет! – Я встал. – Я уже ухожу.

Я взял с кресла пальто и перекинул его через локоть.

– Какой ты высокий, – ахнула девочка, – сколько в тебе росту?

– Метр девяносто три, – ответил я, – хочешь мое пальто померить?

Она кивнула. Я расправил пальто, девочка сунула в рукава сперва одну руку, потом другую, и сделала несколько шагов. Пальто тянулось за ней по полу. Девочка рассмеялась.

Я попал в семью.

* * *

Тонья проводила меня до двери, мы распрощались, и я вышел в город, который за то время, что я провел у нее дома, совершенно изменился: по улицам колесили неуклюжие автобусы, высаживая и принимая пассажиров, по тротуарам спешили прохожие – большинство под зонтиками, – потеплело, снег набух и потяжелел. Был восьмой час, идти домой смысла не имело, и я направился к студенческому радио, отпер дверь и поднялся в офис.

На полу в переговорной кто-то спал.

Сверре Кнудсен – вот кто.

Рядом с ним валялось что-то вроде доски, и я тотчас же узнал ее – она была того же цвета, что и дверь. Я вернулся назад и осмотрел дверь – так и есть, верхняя филенка оторвана. Вот как он, значит, влез. Как он проник в здание, оставалось для меня загадкой. Я вошел в переговорную, сел на корточки рядом с ним и положил руку ему на плечо.

– Тут нельзя спать, – сказал я.

– Что за на хер? – Он привстал.

– Тут нельзя спать, – повторил я, – скоро сотрудники придут.

– Это ты, – пробормотал он, – я тебя помню. Ты был вместе с Тоньей.

Я встал.

– Хотите кофе? – предложил я.

Он кивнул и пошел со мной в офис, где плюхнулся на диван и потер лицо ладонями. Потом вдруг вскочил и бросился к окну.

– Ты когда пришел, «жука» зеленого не видал? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

– Они меня выслеживают, – сказал он, – но вряд ли знают, что я тут. Наверное, в Осло дожидаются. Я знаю, кто подстрелил Нюгорда.

– Да, вы вчера говорили, – сказал я.

Он молча уселся на диван.

– Ты, наверное, думаешь, что у меня паранойя, – проговорил он.

– Нет-нет, – заверил я его. – Но зачем вы сюда пришли?

– Эта Тонья сказала, что работает на студенческом радио. Я подумал, может, она тут.

– Я с детства фанател по The Aller Værste!, – признался я. – Круто, что я с вами познакомился. Я еще вашу книгу читал. «Бензин для бабочек».

Он отмахнулся.

– Может, интервью сейчас запишем? – предложил я. – Раз вы тут? Про The Aller Værste!.

– Давай, – согласился он.

Я протянул ему чашку кофе, а свою выпил, стоя возле стола. На лестнице показался Юс.

– Что, с утра пораньше пришел?

– Ага, – ответил я.

– Ну, увидимся, – сказал он и направился в другой конец здания, где проходил альтернативную службу.

Я включил радио – послушать, что происходит в студии и кто там сегодня.

Сверре Кнудсен наблюдал за мной.

– Я столько шуму наделаю, – сказал он, – вот увидишь.

Спустя полчаса мы вошли в студию. Я поставил бобину, повернул переключатель на микшерном пульте и вернулся к Кнудсену. Я ужасно устал, но одновременно меня переполняли воспоминания о случившемся ночью, сосредоточиться толком не получалось, но Сверре Кнудсену было еще тяжелее. Лицо его покрылось потом, пока он пытался воскресить события пятнадцатилетней давности, интерес к которым при всем желании вызвать у себя не мог. Через двадцать минут я сказал, что этого достаточно, он, судя по всему, обрадовался, на прощание я пожал ему руку, он споткнулся на лестнице и выскочил в город, а я бродил по офису, подгоняя время, чтобы… да, кстати, чтобы что?

Чтобы остаться в одиночестве и думать о Тонье.

Весь день меня время от времени охватывало ликование. Случилось нечто потрясающее.

Но что?

Ничего. Мы немного поболтали, и все.

Она проработала тут год, я год видел, как она приходит и уходит, а она видела меня. И я ни разу не почувствовал того, что ощущал сейчас. Никогда, даже если она оказывалась поблизости.

А потом мы встретились