радио она, как и многие другие девушки, маскировалась, носила чересчур просторную одежду, армейские куртки, толстые свитера и черные бутсы, но в этот вечер пришла в простом темном платье, облегающем талию, благодаря которому выглядела совсем иначе.

– Да уж, – проговорил Ингве.

– Чего? – спросил я.

– Когда я тебя спросил, кто она, ты не сказал, что между вами что-то есть.

– Да ничего нет. Мы с ней вообще почти не разговаривали.

– Тогда что сейчас такое происходит?

– С тем же успехом могу спросить об этом тебя.

В тот вечер, стоило поймать ее взгляд, как все вокруг словно исчезало – Ингве, студенты и выступающие, стулья и столы, да и не только это, все остальное в моей жизни, все то, что порой тяготило меня, – оно исчезло. Когда мы смотрели друг на дружку с разных концов зала, существовали лишь она и я.

Странно.

А еще страннее, что я оставался совершенно спокоен. Бояться было нечего, тревожиться не о чем, мне не нужно было ничего доказывать, ничего делать, кем-то притворяться. Мне даже говорить ничего не требовалось.

Но я говорил.

В тот вечер нас тянуло друг к другу, она подходила и уходила, мы обменивались парой слов, потом вдруг стояли рядом и болтали, занятые друг дружкой, я не видел ничего, кроме нее, а она сияла так ярко, что все остальное исчезало.

Весь вечер к ней кто-то клеился, как всегда бывает на таких праздниках, когда встречаешь кого-то, на кого весь семестр заглядывался в читальных залах и на лекциях, в столовой и библиотеке, и вот вы, празднично одетые, сталкиваетесь, готовые ухватиться за шанс. Я видел всех, кто рвался с ней поговорить, но она смотрела лишь на меня и улыбалась.

Когда мы с ней наконец остались вдвоем, к нашему столику подошел Сверре Кнудсен. Он когда-то играл в The Aller Værste! и был одним из моих кумиров, однако его, разумеется, не волновало ни это, ни я сам, – он положил глаз на Тонью. Он возбужденно болтал, уверял, что хочет знать о ней все, она молчала, он заявил, что знает, кто стрелял в Уильяма Нюгорда[27], что завтра утром едет в Осло и обнародует эту тайну, пускай она через два дня непременно прочтет «Дагбладет», там обо всем напишут. Он опасается за свою жизнь, его уже несколько дней преследуют, потому что ему известно то, что ему известно, вот только он умнее их, он их опередит, он знает Берген как свои пять пальцев.

К нам подошел Ингве, он собрался уходить. Я огляделся, он был не первый, праздник близился к концу.

Сверре Кнудсен позвал Тонью с собой, она засмеялась и посмотрела на меня, ей пора, может, я провожу ее?

Когда мы вышли, шел снег.

– Ты где живешь? – спросил я.

– Пока с мамой, – ответила она, – возле Стёлеторгет. Знаешь, где это?

– Да. Я когда-то жил неподалеку.

Мы спустились к отелю «Норвегия», Тонья в длинном черном пальто, я тоже в пальто, старом, с ворсом. Руки я сунул в карманы и шагал в паре метров от нее, впереди нас, в темноте, поблескивала гора.

– Ты с мамой живешь? – спросил я. – Сколько тебе лет?

– Я после Рождества переезжаю. Нашла квартиру рядом с вокзалом. Вон там. – Она махнула рукой.

Пройдя мимо отеля, мы вышли на Торгалменнинген, пустынную и припорошенную снегом.

– Мои после Рождества уезжают в Африку. Поэтому мне предстоит переезжать.

– В Африку?

– Да, в Мозамбик. Мама с мужем и моя сестра. Ей всего десять. Нелегко ей придется. Но она ждет этой поездки.

– А твой отец? Он тоже живет в Бергене?

– Нет, в Молде. Я поеду туда на Рождество.

– У тебя есть еще братья и сестры?

– Три брата.

– Три брата?

– Ну да. А что такого?

– Ничего. Просто это много. А ты еще так говоришь – три брата, что кажется, они из тех, что стерегут свою сестру. А сейчас они прячутся где-нибудь рядом и подкарауливают нас.

– Может, так оно и есть, – не возражала она, – но я им скажу, что у тебя добрые намерения. – Она взглянула на меня и улыбнулась.

– Так и есть! – подтвердил я.

– Знаю.

Некоторое время мы шли молча. Падал снег. Вокруг лежали тихие улицы. Мы смотрели друг на дружку и улыбались. Прошли по Рыбному рынку, за которым чернела вода. Такого счастья я давно не испытывал. Ничего не произошло, мы просто чуть-чуть поболтали, и вот я иду в двух метрах от нее, сунув руки в карманы, только и всего. И тем не менее я счастлив. Снег, темнота, свет от вывески на фуникулере Флёйбанен. Рядом со мной идет Тонья.

Так что же произошло?

Ничего не произошло.

Я прежний.

Город прежний.

И тем не менее все изменилось.

Что-то открылось передо мной.

Но что?

Я шел в темноте рядом с ней вверх к Флёйбанен, вдоль стен старой школы по переулку Стейнхьеллерсмауэ, и все мои мысли, все мои действия, даже когда я просто переставлял ноги, были заряжены надеждой.

Тонья остановилась перед дверью белого деревянного домика, старого и узенького.

– Вот мы и на месте, – сказала она. – Ты столько шел, может, заглянешь ненадолго?

– Буду рад, – ответил я.

– Только тихо. Все еще спят.

Она открыла дверь, и мы вошли в прихожую. Я тихо разулся и следом за ней поднялся по узкой лестнице наверх. На первой площадке была кухня, но Тонья поднялась на следующий этаж, где находились две гостиных, обе со скошенным потолком у дальней стены, обе словно из журнала про интерьеры.

– Как здесь красиво! – сказал я.

– Это все мама, – ответила Тонья, – она в этом спец. Видишь вон ту картину? – Она показала на панно из ткани: хор маленьких куколок, каждая со своим особым, не похожим на других лицом. – Она художница. Но сейчас уже поменьше этим занимается.

– Здорово! – похвалил я.

– Они забавные, – сказала она, – такие панно у нее с руками оторвут, начни она их продавать.

Я снял пальто и сел в кресло.

– Хочешь чаю?

– Чаю выпил бы, спасибо, – согласился я.

Тонья спустилась на этаж ниже, я просидел неподвижно пять минут, пока она не вернулась с двумя чашками.

– Тебе нравится джаз? – спросила она.

Я покачал головой:

– К сожалению, нет. Я мог бы сказать, что нравится, но тогда соврал бы. А тебе нравится, верно?

– О да. Обожаю.

– Тогда включи что-нибудь.

Она встала и включила старую стереосистему «Банг & Олуфсен».

– Что это?

– Билл Фризелл. Ты просто обязан его послушать. Он потрясающий.

– Я слышу просто звуки, – признался я, – слегка вымученные.

– Я каждый год работаю в Молде на джазовом фестивале, – сказала она, – с шестнадцати лет.

– И что