или даже хуже, на школьное сочинение. Они были начисто лишены той индивидуальности, которая чудесным образом проявилась в текстах Туре, невероятной концентрации настроения, заключенного не в описаниях, то есть не в пространстве, где разворачивается действие, а в языке. Иными словами, он писал как поэт. Не говоря об Эспене, который и есть поэт. И тут уже дело не в настроении, а в импульсах языка, в его внезапных откровениях, в образах настолько неожиданных, что они сами порождают все новые ассоциации.

Эспен обладал этим даром, уже когда я с ним познакомился, поэтому к нему я зависти не испытывал, в отличие от Туре, что дополнительно усугублялось тем постыдным фактом, что он на четыре года был моложе меня. Мне больше подходила роль Нестора, бывалого и искушенного студента, который бережно ведет подопечного по жизни, словно старший брат, а Туре взял и за полгода оставил меня позади.

Но ролями мы менялись то и дело: незрелый и зрелый, опытный и неопытный – все перепуталось, в какой-то миг я видел его ранимость, которой он никому больше не показывал, она была заметна лишь в непосредственной близи, а в следующий он уже превосходил всех, кого я знал. Ингер была такой же. Иногда они представлялись мне почти детьми, а себя я в их присутствии ощущал самым древним в мире двадцатичетырехлетним старцем, но спустя секунду они смеялись надо мной и над пакетами, с которыми я ходил, и превращались в самостоятельных, одаренных студентов на пути к успеху, в то время как моим единственным достижением было окончание второго курса три года назад.

Однажды, когда я пришел к ним, они попытались зажарить на ужин копченую скумбрию.

В другой раз я уселся на диван и едва успел обронить, что мне бы постричься, как Туре, скорый на расправу, предложил, чтобы меня постригла Ингер. Меня-то она стрижет, ты же знаешь, сказал он. И бреет тоже электробритвой.

– Ингер, слушай, ты Карла Уве не пострижешь?

Она вышла к нам и, по обыкновению, чуть застенчиво склонила голову набок.

– Давайте постригу.

– Тогда вперед! – скомандовал Туре. – Зачем тянуть!

Я был не в восторге от этой затеи, но Туре так оживился, что я встал и пошел в ванную следом за Ингер. Она усадила меня на стул, накинула мне на плечи полотенце и несколько раз провела расческой по волосам.

Наши взгляды в зеркале встретились.

Ингер улыбнулась и опустила глаза.

– Тебя как постричь? – спросила она.

– Да просто сбрей все, – попросил я.

– Ладно, – кивнула она.

Она положила руку мне на голову, и наши взгляды снова встретились.

На этот раз покраснел я.

Ингер принялась медленно водить жужжащей бритвой по моей голове, от загривка наверх. Обходя мой стул, она задела меня бедром, а потянувшись, чтобы довести лезвие до лба, уперлась грудью мне в плечо. Смущение она попыталась скрыть, сделав профессионально-равнодушную мину, но ее щеки вдруг залил румянец, а закончив, она с заметным облегчением убрала с моих плеч полотенце.

– Ну вот, – сказала она, – нравится?

– Очень нравится! Спасибо огромное!

– Сейчас бы еще маленькое зеркальце, затылок тебе показать, но у меня, к сожалению, нету.

– Да там ничего лишнего не осталось. – Я поднялся и провел рукой по волосам сантиметровой длины.

Я догадывался, что, как только я уйду, Ингер отругает Туре: как ему в голову взбрело поставить ее в такое неловкое положение? С какой стати ей еще и приятелей его стричь?

* * *

В середине сентября я впервые после нашего расставания встретил Гунвор. Мы столкнулись в Нёстете, неподалеку от моей квартиры, Гунвор шла на Верфь, встречаться с кем-то в кафе, было воскресное утро, стояла чудесная погода.

Я спросил, как у нее дела, она ответила, все хорошо.

– А у тебя? – спросила она.

– Тоже хорошо, – сказал я.

– Ну вот и прекрасно! – сказала она. – Ну, наверное, еще встретимся. Пока!

– Пока, – ответил я и побрел к дому, а Гунвор зашагала дальше.

Вернувшись в квартиру, темную после улицы, я заплакал. Улегся в кровать и попытался заснуть, но не вышло, источник сна во мне иссяк. Оно и неудивительно – накануне я проспал четырнадцать часов. Оставалось лишь лежать и читать, дожидаясь, пока сон вернется.

* * *

Через несколько недель мы с Туре создали группу. Ингве наконец доучился, он искал работу, сидя на пособии по безработице, и радостно присоединился к нам. Мы нашли помещение в приготовленном под снос здании фабрики, внутри стояла древняя ударная установка, старый микрофон и несколько усилителей Peavey, в углах скопился мусор, потрескавшиеся бетонные стены потемнели от сырости, в конце осени холод там стоял жуткий, но, несмотря ни на что, мы собирались три раза в неделю и пытались что-то изобразить.

Я навещал Эспена в Осло, старался делать это почаще, и потом неделями питался впечатлениями: и от горного путешествия на поезде, когда я устраивался в вагоне-ресторане и читал, время от времени поглядывая в окно на невероятный в своей осенней красоте пейзаж, и от выходных, проведенных в огромной роскошной квартире Эспена. Во время наших бесед я иногда говорил вещи, о которых прежде и не думал, их порождала сама ситуация и восторженность Эспена; внезапно в комнате словно появлялось нечто, она превращалась в некий центр, не для меня с моей сосредоточенностью на себе и на том, что думают про меня другие, нет, то, о чем мы говорили, было вне этого, я словно исчезал, а потом мгновение проходило, и мы снова сидели друг напротив друга за столом, который снова делался видимым. После выходных, проведенных с Эспеном, всегда насыщенных событиями, неважно, ходили мы куда-нибудь или он приглашал гостей к себе на ужин, я всегда возвращался с рюкзаком, битком набитым книгами, которые я читал, пока поезд полз через горы. Однажды мне попалось «Изничтожение» Томаса Бернхарда, книга поразительная, холодная и ясная, закрученная вокруг смерти: родители и сестра главного героя гибнут в автокатастрофе, он едет домой на похороны, исполненный ненависти, что в принципе свойственно бернхардовским персонажам; однако в этом романе присутствовала такая объективность, какой я прежде у Бернхарда не замечал, как будто на первый план выходят сами обстоятельства, всепоглощающие и мощные, они пересиливают злобные и полные ненависти монологи героя, словно смерть утишает даже величайшую ненависть и злобу, она точно поселяется у него внутри, – и это было до того холодно, жестко и безжалостно, но в то же время до того красиво передано через настойчивую и обстоятельную языковую ритмику, проникающую внутрь меня во время чтения и даже когда я откладывал книгу в сторону и смотрел в окно, на снег, который слегка запорошил кустарник, на