а тем самым и готовность отрицать, «разрушать» литературу как готовое, как наследие и, значит, готовность постоянно выходить за пределы собственно литературы. Функция литературы (культуры, языка) в таком их понимании есть (само)подрыв, (само)отрицание литературы, языка и культуры. Сознание «конца» и «невозможности» не случайно сопровождает модерную культуру на всем ее протяжении – это не психологические страхи или вытеснения (или, по крайней мере, по преимуществу не страхи и вытеснения), а конструктивные механизмы организации культуры и самоорганизации. В отечественных условиях – если говорить об интеллектуальном сообществе в целом, как группе – мы имеем дело, напротив, с систематическим вытеснением катастрофы, разрыва, начала, открытого настоящего, нежеланием их признать и принять, начав «работу траура» и делая прошлое действительно прошедшим (иными словами, вместо принятия скорби здесь – страх боли).

Переживание «заката Европы» (Шпенглер) и «Варварства стихов после Освенцима» (Адорно), вообще значимость «конца» и «невозможности» как нового горизонта ответственного «существования на пределе», «существования после», а не отечественной версии постмодернизма дала начало философским, социологическим, художественным поискам Другого в европейской культуре после Первой и Второй мировых войн – трансформации пластического пространства, атональную музыку, поиски другого театра у Арто, проблематику авторского «я» и «другого» в этике и поэтике Джойса и Кафки, затем Целана и Бланшо. Дело не в прямом «отражении» войны или лагерей, а в постановке вопросов, соразмерных случившемуся, – вопросов о человеке, обществе, о самой возможности мыслить и писать, о структуре реальности, роли интеллектуалов, месте искусства. Тупики формулировки и нерезультативность обсуждения этих вопросов в советской и постсоветской России можно видеть по эволюции и канонизации Солженицына (при том, что Шаламов вытеснен и забыт).

IV. Уроки Ханса Роберта Яусса

Почему невозможны ни история литературы, ни теория литературы? «История литературы пользуется сегодня чаще всего дурной славой, причем вполне заслуженно». Так начинается знаменитая статья Х. Р. Яусса «История литературы как провокация литературоведения»[461]. Впервые опубликованная почти сорок лет назад (в 1967 г.) и вскоре переведенная на все европейские языки, она положила начало констанцской школе «рецептивной эстетики» – последней (не только по времени появления, но, видимо, и по сути дела) большой попытке создать современную теорию литературы и, соответственно, теоретически фундированную историю литературы. В отличие от локальных – во всех отношениях – литературоведческих «сенсаций», например американского «нового историзма» или театрализованных околонаучных скандалов постмодернистов, паразитирующих на позитивной науке, Яусс исходит из анализа всего опыта гуманитарных наук и основных дискуссий двух третей ХХ в. Эта особенность – горизонт теоретических и методологических дискуссий ХХ столетия – для нас чрезвычайно важна, можно сказать – драгоценна своей когнитивной образцовостью и доброкачественностью.

Действительно, основные постулаты констанцской школы были сформулированы в результате почти двадцатилетней междисциплинарной работы филологов, историков, философов, преимущественно феноменологического или герменевтического толка (круг участников семинара «Поэтика и герменевтика»), но опирались они на анализ подходов и идей гораздо более широкого круга гуманитарных дисциплин – здесь учитывались результаты и «Истории идей и понятий» (Begriffsgeschichte), и социологии знания и идеологии, и социологии литературы (правда, в очень жестком, почти намеренно суженном позитивистском варианте), истории и философии науки, истории искусств, социальной и культурной антропологии, педагогической дидактики и т. п. Хотя разные области знания и арсенал средств методологической рефлексии были поняты Яуссом с разной, разумеется, степенью глубины и сложности, тем не менее уже само их присутствие на карте методологических поисков и теоретических разработок резко меняло исследовательскую оптику и постановку теоретических вопросов[462], задавая условия для понимания необходимости взаимодействия исследователей, а соответственно и учета в любой собственной работе их ценностей и инструментария, проблемных перспектив интерпретации материала.

Дело, таким образом, переводилось из плоскости частных личных пожеланий и доброжелательного или недоброжелательного любопытства отдельных исследователей к работе своих коллег в других сферах (которые – любопытство и интерес – могли быть, а могли и не быть, как у нас в России) в принципиально иной план. Дифференцированность точек зрения была признана априорным условием современной фазы научной работы, т. е. характеристикой самой конституции предмета изучения (обстоятельство, которое можно было бы считать уже тривиальным для истории естественных и социальных наук, но оказавшееся для российской гуманитарии пока еще за пределами возможностей понимания). Вопрос тем самым переводился в другую теоретическую логику. Речь шла не о нахождении, изобретении, открытии или выборе какого-то из действующих подходов в качестве единственно верного[463] или наиболее адекватного, не о квалификации его в качестве более продуктивного с точки зрения каких-то частных познавательных интересов, а о представлении познавательного процесса как взаимодействия между разными действующими лицами, выдвигающими свои объясняющие конструкции предмета или его интерпретации. С точки зрения социолога знания, эта посылка означала отказ от «абсолютистских» претензий интерпретатора – критика, историка и литературоведа в одном лице, – претензий на полноту знания, которое было бы тождественным полному «владению культурой», «держанию» привилегий на ее интерпретацию и оценку, – и признание крайней односторонности или ограниченности «классической» парадигмы литературоведения в ее непосредственном виде – в соответствии с каноном классического искусства – или в более поздней, уже вырожденной форме – при презумпции особого «художественного мастерства» литературных гениев, генералов официальной истории литературы.

Однако выраженная в такой негативной форме, эта посылка еще ничего не говорила о том, кто является носителем норм литературной культуры (вкусов, оценок, ресурсов понимания и, соответственно, техники интерпретации текста, биографии писателя), кто устанавливает формы и правила признания автора или текста, кто создает его репутацию. Применительно к истории литературы этот вопрос должен был быть раскрыт как последовательные коллизии (и последующие вытеснения устаревающих и побежденных) разных значений литературы, норм литературной культуры – разных пониманий героя, языка, сюжетов – короче, совокупности литературных приемов, являющихся достоянием и средствами самоидентификации различных участников литературного процесса. Яусс допускает существенную с точки зрения социологии литературы неточность, полагая, что именно или только публика, читатели являются хранителем стандартов литературной культуры, поскольку они либо признают произведение ценным и значимым, либо нет, выступая для данной эпохи фактором рутинизации (только на фоне общепринятых стандартов литературной техники и интерпретации возможно движение остранения), – без них невозможно говорить об инновации автора или о появлении нового течения, реальных читательских групп, определяющих условия или характер признания нового литературного приема, языковых конструкций и т. п., что, собственно, и знаменует сдвиг в литературной системе, момент литературной динамики. Для постулатов рецептивной эстетики не так уж важно, кто был тем читателем, который создал успех произведению, т. е. чья «рецепция» художественного текста положила начало его литературной жизни и судьбе, – был ли он критиком, меценатом или профаном, т. е. какова была его роль в институциональной системе данной литературы. Но для историка литературы, как и для социолога, это обстоятельство должно быть определяющим. С точки зрения социолога литературы, следует говорить не только о разных группах читателей (дифференцированных в соответствии с типом литературной культуры), интегрированных механизмами передачи литературных образцов от наиболее авторитетных, в том или ином плане, к вторичным и проч., зависимым от них, но и о других функциональных подсистемах института литературы, в рамках которых действующие лица и исполнители (правильнее – функциональные роли, акторы) в свою очередь являются носителями или даже хранителями разновременных и разнотипных пластов литературной культуры, канонов интерпретации, стандартов конструктивных приемов литературы, литературных вкусов.

Но об этом ниже. Здесь же отметим лишь одно принципиальное обстоятельство, касающееся изменения антропологических характеристик исследовательской деятельности. Дифференцированность точек зрения на предмет изучения как характеристика конституции предмета изучения меняет представление о самом исследователе и адресате его деятельности, вводя в процесс исследования иные антропологические основания и модели – новые критерии адекватности и результативности производимой интерпретации. Это означает, что выдвигаются требования экспликации оснований отбора материала, обоснование выбора той, а не иной процедуры интерпретации, разведение языка описания и языка объяснения, указание на характер исследовательского интереса к проблеме и т. п. Признание этого факта означает принципиальное равноправие филолога и читателя-непрофессионала, но не