С этого момента, по словам дипломата Александра Бессмертных, Горбачев был «ослеплен своей неприязнью к Ельцину». «Чувство обиды у Горбачева взяло верх над политическим расчетом, – писал позже его помощник Георгий Шахназаров, – и его гордость взяла верх над здравым смыслом»[1221]. И это в то время, когда трезвый расчет – это главное.

Поскольку у Ельцина теперь была политическая база, которая вывела его из-под контроля Горбачева, советский лидер обнаружил, что ведет войну на два фронта – против Ельцина, самопровозглашенного русского националиста и убежденного демократа с русской платформой в советской столице, а на другом конце политического спектра также против молодой Российской компартии. В конце концов, Ельцин окажется более опасным для Союза, чем КП РСФСР.

Это стало очевидным уже в июне 1990-го, когда Ельцин добился принятия «Декларации о государственном суверенитете Российской Советской Федеративной Социалистической Республики», дававшей законам РСФСР приоритет над законами СССР[1222]. Этот шаг хорошо сработал для простых россиян, но для него самого, в конечном счете, что национализм, что демократия были в значительной степени тактическими картами. Ельцин был, по сути, старомодным партийным боссом, не имевшим ни диссидентских корней, ни связей. Что его интересовало, так это власть: для России и, следовательно, для него самого. С другой стороны, Горбачев был доволен итогами июльского съезда партии. Несмотря на резкие нападки сторонников жесткой линии, он был переизбран лидером КПСС и получил явное одобрение своей собственной политики. Имея за спиной единую партию, служащую связующим звеном для сплочения страны, он чувствовал, что может смотреть в будущее с большей уверенностью.

И все же именно Ельцин сотворил самую настоящую драму. С характерной для него демагогией 12 июля он объявил о своем выходе из КПСС, заявил, что теперь он отвечает только перед русским народом, а затем выбежал из зала заседаний. Поступая так, он выставлял себя истинным демократом, в отличие от человека, которого он высмеивал, «болтуна Горбачева»[1223].

Тем временем экономика вошла в свободное падение[1224]. Легко понять, почему дипломатия чековой книжки Коля во время Кавказского саммита и позже тем же летом оказалась таким эффективным дипломатическим инструментом в обеспечении важнейших аспектов безопасности соглашения об объединении Германии. У Горбачева осталось мало иллюзий: «Если мы не продумаем, как защитить потребительский рынок от еще большего разрушения (а он уже у нас почти разрушен), то я скажу, что тогда взорвем народ»[1225]. До сих пор «умеренно радикальный» план, принятый зимой Государственной комиссией главы правительства Рыжкова по экономическим реформам, мало что изменил. План представлял собой пакет структурных реформ и мер жесткой экономии, направленных на создание «контролируемой рыночной экономики» к 1995 г. Внешне это походило на польский подход к экономическим преобразованиям в стиле «большого взрыва» или «шоковой терапии», начатый Мазовецким в конце 1989 г. для достижения рыночной экономики в течение одного года. Хотя советский пакет реформ и был заимствован у Польши, он отличался гораздо более длительным сроком действия и, что особенно важно, тем, что в нем применялся двуединый подход. В то время как меры жесткой экономии были введены немедленно, что привело к огромному росту цен, структурные реформы, включая антимонопольные меры, ослабление контроля за иностранными инвестициями и банковские реформы, были реализованы лишь в 1993 г. В результате такого поэтапного подхода СССР взял худшее из обоих миров. К середине лета 1990 г. советские потребители в панике скупали основные продукты питания. А несколько республик – Россия, Белоруссия, Украина и прибалтийские республики – отказались от такой программы реформ[1226].

После провала плана Рыжкова Горбачев уже не имел четкого представления, куда идти – он назначил подходящего экономического советника только в январе[1227], – не помог ему и новый Президентский совет (созданный в марте). Вокруг него царила неразбериха. Директора государственных предприятий предсказывали катастрофу, если радикалы добьются своего. Сторонники свободного рынка настаивали на более быстрой и всеобъемлющей либерализации, предостерегая при этом от чрезмерных действий. Очевидного решения не было. Вся система находилась в подвешенном состоянии. Советское общество балансировало на краю пропасти[1228].

Именно на этом мрачном фоне в конце июля 1990 г. Григорий Явлинский – новый вице-премьер Ельцина, а также экономист-рыночник – обратился к недавно назначенному экономическому советнику Горбачева Николаю Петракову с предложением совместно работать над полным переходом к рынку. В течение 24 часов они составили совместный документ, который был представлен Горбачеву. Он одобрил его, и было принято решение о том, что все республики должны быть включены в план. После ряда деликатных дипломатических встреч между лагерями Горбачева и Ельцина в начале августа была создана новая «объединенная» команда по переходу к рынку, состоящая почти полностью из молодых либеральных экономистов. Ее возглавил Станислав Шаталин – академик-секретарь отделения экономики Академии наук и член Президентского совета, чья карьера ранее была приостановлена из-за его социал-демократических взглядов. Шаталин был в восторге от своего назначения, как и его новые сотрудники, и они принялись за работу с энергией и энтузиазмом. Но по политическим и практическим соображениям команде Шаталина пришлось включить в свой состав и более консервативных экономистов из Государственной комиссии Рыжкова, которые занялись саботажем дела, отказавшись предоставить правительственные документы. Сотрудничество между двумя группами было минимальным[1229].

План Шаталина/Явлинского предусматривал осуществление настоящей экономической революции за 500 дней: создание конкурентоспособной рыночной системы путем масштабной приватизации и освобождения цен от государственного контроля, а также интеграцию СССР в мировую экономическую систему. Несмотря на то что в «Программе 500 дней» был установлен график, это было сделано только для того, чтобы подстегнуть события: было очевидно, что вы не сможете преобразовать систему, которая развивалась на протяжении семи десятилетий, всего за 18 месяцев. Лично Шаталин не сомневался, что потребуются «поколения», чтобы перерасти План и войти в мировой Рынок. Тем не менее эта радикальная программа – осуществимая или нет – была слишком масштабной для «рыжковцев», которые боялись еще большего хаоса. В результате они остались в своем собственном коконе и разработали конкурирующую программу[1230].

Что имело значение в программе «500 дней», так это политический посыл, причем ровно в той же степени, что и экономическая доктрина. Программа с очевидностью подразумевала, что социализм мертв – идея, которую Горбачев всегда считал еретической. Действительно, с помощью Черняева в это самое время он пытался написать статью, чтобы доказать своим критикам – и, возможно, самому себе, – что он остается идеологически убежденным. В этом эссе он выступал за «современный социализм», который он изобразил как «органическую часть цивилизации». Примечательно, что это эссе так и не было закончено[1231]. Но программой «500 дней» Горбачев был очень