июне того же года в Пекине. Он критиковал Крючкова и спецслужбы за некачественный анализ ситуации, одновременно ругая Язова за то, что он разрешил применение войск без прямого приказа Политбюро. Более того, Горбачев подчеркнул свою приверженность невмешательству в революции в Восточной Европе – к удовлетворению Запада и огорчению советских спасителей империи. Заняв такую позицию, он фактически ограничил для себя собственные возможности применения силы в будущем внутри страны или за рубежом. Однако в обращении к трудящимся Грузии Горбачев в то же время настаивал: «Интересы трудящихся не имеют ничего общего с попытками разорвать сложившиеся узы дружбы и сотрудничества наших народов, ликвидировать социалистический строй в республике, столкнуть ее в омут национальной вражды… Наш общий долг – углубить и укрепить братские отношения между народами. Но перестройка межнациональных отношений – это не перекройка границ, не ломка национально-государственного устройства страны». Что касается Шеварднадзе, то он пришел к выводу, что с его стороны было неправильно держаться в стороне от национальных вопросов с тех пор, как он возглавил Министерство иностранных дел в 1985 г.[1200]

Вынужденный реагировать на внутренние потрясения и демонстрировать лидерство, Горбачев 14 июля вышел на заседание Политбюро с набором новых политических решений по «национальному вопросу». Но впервые Шеварднадзе нарушил порядок, отклонив предложения Горбачева как слишком расплывчатые. Он потребовал гораздо более четкого изложения принципов, а также многозначительно спросил, почему ничего не было сказано о ленинской концепции права на отделение. Медведев попытался сгладить скандал, выразив обеспокоенность тем, что сама Россия вскоре может потребовать статуса суверенной республики. Поэтому он утверждал, что необходимо начать серьезные дебаты о новом Союзном договоре. Горбачев согласился. Советский премьер-министр Николай Рыжков, однако, выступал против любого сползания к еще большей децентрализации. Политбюро поразила неуверенность, и оно пребывало в смятении[1201].

Два месяца спустя, 19 сентября 1989 г. Центральный Комитет партии наконец провел специальный пленум по национальному вопросу, к созыву которого Горбачев призывал с зимы 1988 г. На нем было много разговоров, но мало что было сделано по существу. Горбачев напомнил своим товарищам о преимуществах советского федерализма и подчеркнул взаимную зависимость республик друг от друга. В качестве примера он отметил, что Латвия получала 96% своего топлива из других частей СССР; и наоборот, что Литва была крупным производителем телевизоров и компьютеров[1202]. Но риторика о взаимозависимости мало что меняла. Остаток осени кремлевские дискуссии сопровождались бесконечными спорами о том, кто виноват в нарастающих национальных волнениях, которые угрожали самому существованию Союза. «Пахнет общим развалом», – мрачно заметил Рыжков на Политбюро в день падения Стены. Шеварднадзе, опасаясь влияния событий в Восточной Европе, предупредил в середине ноября, что «дестабилизация» Восточной Германии «послужит катализатором сепаратистских тенденций в Прибалтике» и даже встревожит Украину и другие республики. Ситуация, по его словам, была «совершенно непредсказуемой»: может ли возникнуть анархия или даже диктатура? Что касается Горбачева, то он попеременно то ругал прибалтийских сепаратистов, то предостерегал от применения силы против них. Бушу на Мальте он сказал, что прибалтийский сепаратизм – это не что иное, как «угроза перестройке». Это зашло слишком далеко: «Вполне естественно, что те негативные тенденции, которые проявились в некоторых наших республиках, вызвали у наших людей беспокойство. Ведь мы уже 70, а в случае прибалтийских республик 50, лет живем вместе, в одной стране. Было, конечно, всякое – и хорошее, и плохое. Но ломать сейчас все созданное просто нельзя. Ведь и в политическом, и в экономическом, и во всех других отношениях все так перемешано, сплавлено в одно целое»[1203]. В его глазах сепаратисты толкали свой народ в «исторический тупик»[1204].

В течение 1989 г. основные очаги националистических волнений находились в Прибалтике и на Кавказе. К концу года так ничего и не было решено. По иронии судьбы, в результате направляемых Кремлем репрессий против независимости погибло меньше людей, чем в результате межэтнического насилия в республиках и между ними, часть из которых провозгласили свой собственный суверенитет. Напряженность в отношениях между Азербайджаном и Арменией сохранялась, что привело к вводу советских войск, в то время как в Узбекистане правительство устроило кровавые погромы против турок-месхетинцев (первоначально депортированных Сталиным)[1205]. Воодушевленные массовыми протестами по случаю пятидесятой годовщины пакта Гитлера–Сталина 1939 г., республики Прибалтики настаивали на полном выходе из Союза. Литва провозгласила независимость в марте 1990 г., в то время как Латвия и Эстония объявили о своем намерении сделать это в то время, которое еще предстоит определить. Горбачев в ответ ввел экономическую блокаду Литвы, что вызвало серьезные трения с Западной Европой и США. Но Вашингтон не стал форсировать этот вопрос. Скоукрофт не сомневался, что «эмоциональная» привлекательность независимости Прибалтики должна быть подчинена «суровым реалиям» американо-советских отношений в целом, где «на карту поставлено гораздо больше» американских интересов[1206].

Противостояние продолжалось до июля 1990 г., когда литовцы согласились заморозить свою декларацию в обмен на то, что Горбачев начнет переговоры со всеми тремя прибалтийскими республиками. Это накрыло кипящую балтийскую скороварку крышкой – но только на мгновение.

Однако самая большая национальная проблема скрывалась не на периферии, а была в самой метрополии. Происходившее реальное политическое становление России подняло экзистенциальный вопрос о том, возможно ли иметь сильное Российское государство, не разрушая Советскую империю. Маленькие республики могли на что-то претендовать, но Россия (РСФСР) была не только самой большой из 15 республик СССР, но и пульсирующим сердцем всего Союза, на долю которого приходилось две трети его экономической деятельности, три четверти его территории и половина населения страны, насчитывавшей 290 млн граждан.

А конституционно каждая из остальных 14 республик была равна России. К этому надо добавить и еще одну несправедливость: в нерусских республиках были свои собственные «национальные» коммунистические партии, хотя и подчиненные КПСС, в то время как в России этого никогда не было. Это не имело значения до тех пор, пока Россия доминировала в советской политике, как оно и было на протяжении большей части советской истории: СССР фактически был царской Российской империей под новым большевистским руководством. До этнического возрождения в 1980-х гг. русские мало обращали внимания на какие-либо различия между Россией и Советским Союзом. Для Горбачева СССР также был фактически синонимом России, и его уступки национализму – как и уступки Ленина – были, по сути, тактическими: по его собственному мнению, он следовал первоначальному ленинскому принципу советской федерации[1207].

Учитывая естественное доминирование России в союзе, национализм в ней развивался относительно медленно. Но к весне 1990 г. националистические настроения и здесь оказались на подъеме. Сторонники жесткой линии в России требовали обзавестись собственной коммунистической партией, в то время как российские либералы хотели превратить недавно созданный парламент Российской Республики в центр быстрых реформ. Таким образом, Горбачев, который предпочел бы