это вызывало у него беспокойство: он не хотел, чтобы советские граждане думали, что он затеял реформы, чтобы укрепить свою власть[1188]. Но к весне 1990 г. его мнение изменилось. Он видел необходимость в большей личной власти для продвижения реформ. Отделяя парламент от партии и создавая новое президентство, СССР также конституционно двигался к некоему западному разделению властей. Но в этой более открытой и фрагментированной системе Горбачеву было труднее маневрировать среди всех новых политических игроков в Москве[1189].

Более того, политическая система становилась все более трехмерной, потому что значительная власть также была передана республикам. На этой разнородной арене некоммунисты и потенциальные националисты смогли расправить свои крылья. С таким сочетанием передачи полномочий и демократизации было ужасно трудно справиться. И Горбачев обнаружил, что играть в такого рода многомерную политику довольно сложно. Особенно несговорчивыми были республики Прибалтики, Кавказа и прежде всего сама Россия.

Именно прибалтийский национализм по-настоящему привлек внимание Запада. Ко времени выборов на Съезд народных депутатов в марте 1989 г. руководство Эстонии, Латвии и Литвы объявило свои республики «суверенными» и заявило о верховенстве своих законов над законами СССР. Прибалтийские республики также сохранили за собой право накладывать вето на решения, принимаемые в Москве, право осуществлять местный контроль во всех областях, кроме военной и внешней политики, и сделали эстонский, латышский и литовский государственными языками. Более того, их Верховные Советы провозгласили экономическую автономию от Центра и приступили к осуществлению программы быстрого перехода к рынку, которая, безусловно, принесла свои плоды в Эстонии[1190], как иногда с одобрением отмечал и Горбачев. Однако, что было менее приятно для Москвы, республики также ввели ограничения на иммиграцию небалтийцев, что было направлено, в частности, против русских, которые в Эстонии и Латвии составляли более 30% населения. До сих пор в подавлении этнического сепаратизма Горбачев мог рассчитывать на коммунистические партии Прибалтики, но теперь они сближались с недавно сформированными «народными фронтами». Действительно, на выборах на Съезд народных депутатов СССР в 1989 г. народные фронты одержали убедительную победу[1191].

Результаты выборов в Прибалтике шокировали Политбюро. Черняев записал в своем дневнике 2 мая, что он чувствовал растущую «депрессию и тревогу» – «ощущение кризиса горбачевской идеи». Повторяющиеся заявления советского лидера о «социалистических ценностях» и об «идеалах Октября» звучали как «ирония» для тех, кто был в курсе происходящего. И за всем этим идеализмом – «пустота». Черняев размышлял о том, что Горбачев хотел «пойти далеко». Но не начал ли он теперь терять контроль над рычагами власти – возможно, «необратимо»? Повсюду вокруг себя советский лидер развязал «процессы дезинтеграции». Черняев боялся «коллапса» и «хаоса»[1192]. На заседании Политбюро в Москве 11 мая 1989 г. Горбачев отметил, что три прибалтийских коммунистических лидера «прошли через ад». Вадим Медведев, ведущий кремлевский идеолог, недвусмысленно сказал им, что сейчас настало время для партийного и государственного руководства республик проявить «политическую волю, решимость следовать курсу КПСС на обновление и укрепление социализма». Горбачев был более мягок. «Надо видеть корни ситуации. Без этого не разберемся. В рамках перестройки идет процесс бурного национального самосознания в этих республиках. И встает очень серьезный вопрос – о более полном и современном прочтении понятия “суверенитет”. Это вопрос реальный»[1193].

Горбачев явно пытался успокоить прибалтов, стремясь сохранить контроль за ситуацией и одновременно остаться верным своим реформистским взглядам. После того как прибалтийские лидеры покинули заседание, советский президент прочитал Политбюро лекцию в словах, которые многое говорят нам о его политическом мышлении к весне 1989 г. «Если он, Народный фронт, объединяет все силы нации, надо же думать об отношениях с ним. А мы видим одно, крайнее крыло в этом Фронте на все движение. Надо попытаться интегрироваться в это движение. Консолидировать его на действительно национальных принципах. Но экстремизм отсекать». Он похвалил стремление прибалтийских республик к большей автономии и рыночным реформам и призывал: «Не бояться экспериментов с республиканским хозрасчетом. Не бояться дифференциации между республиками по уровню пользования суверенитетом. И вообще, думать и думать, как преобразовывать на деле федерацию. Иначе, действительно, все распадется». И наконец, «исключается применение силы. В международной политике ее исключили, а уж со своими народами и подавно».

Красноречивые слова и очень горбачевские. Реальность, однако, заключалась в том, что прибалты теперь требовали большего, чем просто автономии в составе СССР. Их конечной целью было восстановление национальной независимости. Всего через три дня после заседания Политбюро в открытой декларации три движения народного фронта изложили «стремление наших наций к самоопределению и независимости в нейтральной и демилитаризированной зоне Европы», осудив советские аннексии 1940 г.[1194] Политбюро в любом случае не убедили идеи Горбачева о том, как удержать от распада Союз, и не в последнюю очередь из-за того, что происходило на его южной окраине.

Той весной сепаратистская агитация была проблемой по всему Советскому Союзу. Тлеющий конфликт между азербайджанцами и армянами из-за Нагорного Карабаха перерос в открытые боевые действия, а в Тбилиси, столице Советской Республики Грузия, вспыхнули серьезные этнические беспорядки[1195]. В течение нескольких недель там нарастала напряженность с яростными требованиями большей автономии от Москвы. Но по мере того, как темпы забастовок и демонстраций усиливались, увеличивалось и присутствие советских войск на улицах. В ночь на 9 апреля 1989 г., когда тысячи националистически настроенных демонстрантов отказались разойтись, солдаты с дубинками и саперными лопатами двинулись на толпу. «Их действия были жестокими, – позже написал в своих мемуарах Джек Мэтлок, посол США в Москве. – Люди, упавшие на тротуар, были избиты до смерти, а газ распылялся прямо в лица распростертых безоружных людей». В итоге более двадцати человек были убиты и сотни ранены[1196].

Это было именно то кровопролитие, которого боялся Горбачев. И все же, будучи руководителем СССР, он сразу столкнулся с вопросами о том, санкционировал ли он репрессии, и если нет, то не потерял ли он контроль. На самом деле в тот день Горбачев и Шеварднадзе были в Лондоне, и именно Шеварднадзе – бывший лидер грузинской компартии и единственный грузин в Политбюро – был направлен в Тбилиси в попытке восстановить спокойствие[1197]. Позднее независимая комиссия придет к выводу, что непосредственная ответственность за кровавую расправу лежит на твердолобых генералах, отвечавших за оперативное руководство на месте, выполнявших политическую волю руководства грузинской компартии[1198]. Даже если дело обстояло именно так и, как образно выразился Черняев, грузинское руководство «намочило штаны и вывело войска против народа», – само это кровопролитие тем не менее доказало, что советская система в целом сохранила волю и способность к безжалостной жестокости[1199].

Горбачев публично встал на сторону критиков репрессий в Тбилиси – его позиция была усилена пережитым шоком от зрелища кадров массового убийства китайских демонстрантов в