Каллен немного притих, но выглядел растерянным.

– Откуда вы это все знаете? – спросил он тупо. – И как вы-то его увидели?

– Когда я выходил, я наткнулся на проводника, который пытался поднять его. Он думал, что человек просто проспал, потому что бутылка виски каталась по полу и в купе пахло так, как будто он пил всю ночь.

Это не удовлетворило Каллена.

– Вы хотите сказать, что только в тот раз и видели его? Всего минуту, когда он лежал – лежал мертвый, и вы можете узнать его на снимке – не очень хорошем снимке – через несколько недель?

– Да. На меня произвело впечатление его лицо. Лица – это моя профессия и в какой-то мере мое хобби. Меня заинтересовало, как изгиб бровей придавал лицу беспечное выражение, даже… даже когда это имело место, то есть при отсутствии всякого выражения. И интерес усилился совершенно случайно.

– Как? – Каллен не уступал ни дюйма.

– Когда я завтракал в отеле в Скооне, я обнаружил, что случайно подобрал газету, которая соскользнула с полки, когда проводник пытался разбудить его, и на полях – знаете, на пустых местах – кто-то карандашом написал несколько стихотворных строк. «Звери заговорившие, реки застывшие, шевелящиеся скал куски, поющие пески». Потом две пустые строки и потом: «Вот что охраняет дорогу в рай».

– И вы написали в газету, – произнес Каллен, и его лицо сразу почернело. – Почему это вас настолько задело, что вы не поленились написать в газету?

– Я хотел узнать, откуда эти строчки, если они взяты из какой-то книги. А если это было только что написанное стихотворение, мне хотелось знать, что это такое.

– Зачем? Что вам до этого?

– У меня не было выбора. Эти слова все время крутились и крутились у меня в голове. Вы знаете кого-нибудь, кого зовут Шарль Мартин?

– Нет, не знаю. И не меняйте тему.

– Я не меняю тему, как ни странно. Окажите любезность, подумайте серьезно минуту. Слышали ли вы или знали когда-нибудь о Шарле Мартине?

– Я уже сказал вам – нет! Мне нечего думать. И ясно же, вы меняете тему. Какое отношение имеет Шарль Мартин ко всему этому?

– По заключению полиции человеком, которого обнаружили мертвым в купе Б-Семь, был француз-механик по имени Шарль Мартин.

Минуту спустя Каллен произнес:

– Слушайте, мистер Грант, может, я не слишком умен, но я не вижу смысла в ваших словах. Вы говорите, что видели, как Билл Кенрик мертвый лежал в купе поезда, но это был не Билл Кенрик вовсе, а человек, которого звали Шарль Мартин.

– Нет, я говорю, что полиция решила, что этого человека звали Шарль Мартин.

– Ну, я думаю, у них было для этого достаточно оснований.

– Прекрасных оснований. При нем были письма, документы. Даже лучше – родные опознали его.

– Правда?! Так что вы мне тут голову морочите! Никто даже и не предполагал, что этот француз – Билл! Если полиция была уверена, что это француз, которого звали Мартин, почему, черт подери, вы решили, что это был вовсе не Мартин, а Билл Кенрик!

– Потому что я единственный человек в мире, который видел и человека в Б-Семь, и этот снимок, – кивнул Грант в сторону фотографии, лежавшей на туалетном столике.

Каллен помолчал, а потом сказал:

– Но это неважная фотография. Она не может много сказать тому, кто никогда не видел Билла.

– Может, это и неважная фотография в том смысле, что это любительский снимок, но все же на ней хорошо видно сходство.

– Да, – медленно протянул Каллен, – видно.

– Подумайте над тремя вещами, тремя фактами. Первое: родные Шарля Мартина не видели его в течение многих лет, а потом увидели лишь лицо покойника; если человеку говорят, что его сын умер, и никто не сообщает, что есть хоть малейшее сомнение, что это именно его сын, человек увидит то лицо, которое он ожидает увидеть. Второе: человек по имени Шарль Мартин был найден в поезде мертвым в тот самый день, когда Билл Кенрик должен был присоединиться к вам в Париже. Третье: в его купе находился набросок о говорящих зверях и поющих песках – тема, которая, как вы сами утверждаете, интересовала Билла Кенрика.

– Вы сказали полиции о газете?

– Я пытался. Они не заинтересовались. Видите ли, здесь не было никакой таинственности. Они узнали, кто был этот человек и как он умер, а это все, что их касалось.

– Их могло заинтересовать, что он писал стихи по-английски.

– Нет. Нет никаких оснований считать, что он писал что-то или что газета вообще принадлежала ему. Он мог подобрать ее где угодно.

– Все это безумие, – сказал Каллен, злой и сбитый с толку.

– Да, все это очень странно. Но в центре вихря абсурдностей все же находится маленькое рациональное ядро.

– Правда?

– Да. Существует маленький участок ясности, на котором можно утвердиться и определить, в каком направлении двигаться.

– И что это?

– Ваш друг Билл Кенрик исчез. И из всей массы незнакомых лиц я выбрал Билла Кенрика как человека, которого видел мертвым в спальном купе в Скооне утром четвертого марта.

Каллен задумался.

– Да, – произнес он уныло. – Наверное, это имеет смысл. Думаю, это Билл. Наверное, я все время знал, что что-то… что случилось что-то ужасное. Он обязательно связался бы со мной. Написал, или позвонил, или еще как-нибудь сообщил, что не появится вовремя. Только что он делал в поезде в Шотландию? Что он вообще делал в поезде?

– Как это – вообще?

– Если бы Билл захотел куда-нибудь отправиться, он бы полетел. Он бы не поехал поездом.

– Масса людей ездят ночными поездами, потому что это сберегает время. Спишь и едешь одновременно. Вопрос в другом: почему как Шарль Мартин?

– Думаю, это дело для Скотленд-Ярда.

– Не уверен, что Ярд поблагодарит нас.

– Я и не прошу благодарности, – резко сказал Каллен. – Я поручу им расследовать, что случилось с моим другом.

– И все же я не думаю, что они заинтересуются.

– Пусть попробуют!

– У вас нет никаких доказательств, что Билл Кенрик не скрылся по собственной воле; может, он развлекается где-то сам по себе, пока не придет время возвращаться в ВОКАЛ.

– Но его же нашли мертвым в купе на железной дороге! – Каллен произнес это голосом, похожим на вой.

– О нет, это был Шарль Мартин. По поводу которого нет ничего таинственного.

– Но вы же можете опознать в Мартине Кенрика!

– Я, конечно, могу сказать, что, по моему мнению, лицо на снимке – это лицо, которое я видел в купе Б-Семь утром четвертого марта.