Я сидела в первом ряду между двумя балтфлотцами. И так испугалась, что у меня, несмотря на жару в зале, похолодели ноги и руки. Но я не думала, что и Гумилёву было страшно.

— И даже очень страшно, — подтвердил Гумилев. — А как же иначе? Только болван не видит опасности и не боится её. Храбрость и бесстрашие не синонимы. Нельзя не бояться того, что страшно. Но необходимо уметь преодолеть страх, а главное, не показывать вида, что боишься. Этим я сегодня и подчинил их себе. И до чего приятно. Будто я в Африке на львов поохотился. Давно я так легко и приятно не чувствовал себя.

Да, Гумилёв был доволен. Но по городу пополз, как дым, прибитый ветром, „слух“ о „контрреволюционном выступлении Гумилева“. Встречаясь на улице, два гражданина из „недорезанных“ шептали друг другу, пугливо оглядываясь:

— Слыхали? Гумилёв-то! Так и заявил матросне с эстрады: „Я монархист, верен своему государю и ношу на сердце его портрет“. Какой молодец, хоть и поэт!

Слух этот, возможно, дошел и до ушей, совсем не предназначавшихся для них. Вывод: Гумилёв монархист и активный контрреволюционер — был, возможно, сделан задолго до ареста Гумилёва».

Постепенно Гумилёв начинает восприниматься как главный не эмигрировавший антисоветчик в русской литературе. И это при том, что никаких политических стихов с антисоветским смыслом он не писал. Как лютая антисоветчина начали толковаться даже невинные его произведения, вроде пересказа африканских мифов в стихотворении «Готтентотская космогония»:

Человеку грешно гордиться,

Человека ничтожна сила:

Над землею когда-то птица

Человека сильней царила.

По утрам выходила рано

К берегам крутым океана

И глотала целые скалы,

Острова целиком глотала.

А священными вечерами

Над багряными облаками,

Поднимая голову, пела,

Пела Богу про Божье дело.

А ногами чертила знаки,

Те, что знают в подземном мраке,

Всё, что будет, и всё, что было,

На песке ногами чертила.

И была она так прекрасна,

Так чертила, пела согласно,

Что решила с Богом сравниться

Неразумная эта птица.

Бог, который весь мир расчислил,

Угадал её злые мысли

И обрек её на несчастье,

Разорвал её на две части.

И из верхней части, что пела,

Пела Богу про Божье дело,

Родились на свет готтентоты

И поют, поют без заботы.

А из нижней, чертившей знаки,

Те, что знают в подземном мраке,

Появились на свет бушмены,

Украшают знаками стены.

А те перья, что улетели

Далеко в океан, доселе

К нам плывут, как белые люди;

И когда их довольно будет,

Вновь срастутся былые части

И опять изведают счастье.

В белых перьях большая птица

На своей земле воцарится.

Политизированная общественность немедленно всё истолковала. Белая Птица — это Белый Царь. То, что она глотала острова и скалы — это Российская Империя эпохи её расцвета. Разорванная птица — это гражданская война. Готтентоты, выросшие из песен про Божье дело, это несоветские поэты и прочие добрые русские люди. Подземные бушмены, выросшие из оккультных знаков на песке — это большевики. А когда приплывет «довольно» белых людей, то есть «белые» армии придут и возьмут власть, то вновь срастутся былые части, Российская Империя восстановится, а Белый Царь снова воцарится. Даже если Гумилёв ничего такого не имел в виду, то ситуация развивалась в логике анекдота про прокламации из белых листов, на которых ничего не написано — и так все всё знают.

Русская поэзия в заблудившемся трамвае

Символизм, как мы уже сказали, был интеллигентской похотью революции как радикального изменения космоса. Оппонировавший ему акмеизм был поэзией любви к реальной исторической России.

Однако революция поставила всё с ног на голову. Той прежней России, реальной, исторической России, которую ненавидели или, в крайнем случае, любили и ненавидели, символисты и к которой с такой нежностью относились акмеисты, больше не было. Соответственно прежняя логика — принимать или не принимать Россию — исчезла. Приходилось самоопределяться по отношению к революции, которая оказалась не реализацией интеллигентской мечты о свободе, а напротив, как и предупреждали авторы «Вех» — явлением «грядущего хама»[40].

Часть символистов встретили революцию в соответствии со своим мировоззрением. В. Брюсов записалсяв РСДРП(б) — Российскую социал-демократическую рабочую партию (большевиков). А. Блок написал бандитскую поэму «Двенадцать», в которой лжеапостолы красногвардейцы, предводительствуемые призраком лжехриста, убивают лже-магдалину, бывшую Прекрасную Даму и Незнакомку, явившуюся теперь в образе шалавы Катьки. «Музыка революции» по Блоку была, прежде всего, музыкой разрушения. Блок даже рассказывал всем и каждому, что в период написания поэмы слышал всё время какой-то шум и считал это шумом разрушения старого мира. Впрочем, если вспомнить, что поэт был наркоманом и через три года сойдет с ума на поздней стадии сифилиса, то этим галлюцинациям есть и более реалистичные объяснения.

Другая часть символистов, как Д. Мережковский и З. Гиппиус или К. Бальмонт, отнеслась к большевистской революции с резкой враждебностью. Они-то хотели либеральных свобод и свержение монархии встретили с восторгом. Зинаида Гиппиус писала 1 марта 1917 года: «Незабвенное утро. Алые крылья и Марсельеза в снежной, золотом отличающей белости… Утренняя светлость сегодня — это опьянение правдой революции». Потом всем поэтическим бомондом дружно восторгались «любовником революции» А. Керенским. Когда пришли большевики, З. Гиппиус написала знаменитое стихотворение «Сейчас», удивительно созвучное по интонации и противоположное по вектору со стихотворением про «грубое, липкое и грязное», написанное тринадцатью годами раньше.

Как скользки улицы отвратные,

Какая стыдь!

Как в эти дни невероятные

Позорно — жить!

Лежим, заплеваны и связаны

По всем углам.

Плевки матросские размазаны

У нас по лбам.

Столпы, радетели, водители

Давно в бегах.

И только вьются согласители

В своих Це-ках.

Мы стали псами подзаборными,

Не уползти!

Уж разобрал руками черными

Викжель — пути…

Теперь отвратной, омерзительной реальностью оказалась не историческая Россия, а революция. А проходит несколько месяцев и на место былой прекрасной Революции у Гиппиус встает прекрасная и такая далекая теперь Россия…

Она не погибнет — знайте!

Она не погибнет, Россия.

Они