Шрифт:
Закладка:
Однако именно умершая Машенька Кузьмина-Караваева оказывается в итоге, после переименования героини, главным адресатом этого стихотворения, его Беатриче, поскольку в целом «Заблудившийся трамвай» это, конечно, «Божественная комедия» в миниатюре (Гумилёв был всегда очень увлечен Данте).
Трамвай летит в ад по вехам жизни Гумилёва, по рекам — переход через реку Стикс символизирует смерть — Нева, Нил, Сена. И вот начинается Индия Духа, загробный мир. Конечно, Индия здесь — это не Шамбала и Гималаи теософов и прочих оккультистов. Это «Индии» Колумба и конкистадоров, неведомая и открываемая смельчаками земля. Новый Свет.
В этой Индии Духа есть Ад — Зеленная, в которой рубят головы, чистилище — дом умершей Машеньки, и Рай — небесный «Зоологический сад планет», под которым подразумеваются созвездия. И есть представительство Рая здесь, на земле, Исаакиевский собор, твердыня православия.
И здесь, в самом визионерском своём стихотворении Гумилёв ни на секунду не отходит от своей церковности, представленной собором, и монархизма, представленного императрицей.
Отметим эту кольцевую структуру повествования: путешествие завершается возвращением на Родину, в Петроград, как и положено подлинному духовному путешествию, о чём писал знакомый Н. Гумилёва Г. Честертон в своём трактате «Ортодоксия».
В «Заблудившемся трамвае» Н. Гумилёв доводит возможности русской поэзии практически до абсолюта. Предложенная им техника конкретного синтетического символа, так сказать, русская игра в бисер с элементами русской рулетки, будет усовершенствована Ахматовой и Мандельштамом, а через них определит всю дальнейшую русскую поэзию.
Именно таким, в конечном счете, оказался ответ главных светил символизма на тот факт, что их прежний мир исторической России, русской культуры, мировой культуры, нормальной русской жизни, был насильственно убит, насильственно уничтожен. Территорией сопротивления становится слово, становится память. Именно в ней всё остается по-прежнему. Слова начинают играть роль шифров, отсылающих к глубинам памяти, к тому, что уничтожено, но всё-таки надо сохранить.
Слова начинают значить больше, чем просто обозначения вещей, поскольку самих вещей теперь нет — остались идеи вещей, память о вещах, уничтоженных революционной катастрофой.
Слова значат теперь больше, чем раньше — теперь это сгустки энергии, которые удерживают мир от окончательного разрушения или способны его восстановить. И Гумилёв это прекрасно осознает. За полгода до «Заблудившегося трамвая» он пишет программное «Слово».
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине…
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осияно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелье от Иоанна
Сказано, что слово это — Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.
Это стихотворение может показаться почти отречением от акмеизма, ведь оно осуждает ограничение слова скудными пределами естества. Однако, что противополагается этой скудности? Не мутная неопределенность символизма, а созидающая действенность библейского слова — боговдохновенного и несущего в себе откровение.
Прежний ад нам показался раем
Дьяволу мы в слуги нанялись
Оттого что мы не отличаем
Зла от блага и от бездны высь.
Первоначально, как видим, Гумилёв сделал прямой выпад против символизма и декадентства, но в окончательном варианте эта строфа была опущена.
Главный смысл стихотворения — слово не потому больше естества, что оно отсылает к мистическим туманам, а потому, что за ним стоит Бог, который и произнес это слово и наполнил его Своей божественной энергией. Это властное, владычное слово.
И здесь ещё одна разгадка того, почему Гумилёв остался в Петрограде и занимался словом, а не ушел на фронты гражданской войны. Он ощущал своё призвание сокрушить большевиков Словом. Не пропагандой, а именно тем властным словом, которое разрушает города и останавливает солнце.
Он пытается использовать магию своего слова как оружие и вступает с «музыкантами революции» в борьбу за русскую поэзию, которая и закончилась для него мученической смертью.
Заговор поэтов
В большевистском Петрограде отчетливо понимали, что Гумилёв находится в сердцевине реального и, пожалуй, более страшного, чем офицерский, антисоветского «заговора» — заговора поэтов. Причём он бросал вызов советской власти не только в литературном, но и в организационном смысле.
Из Москвы прислали «пролеткультовскую» поэтессу Надежду Павлович, которая создала Петроградское отделение Союза поэтов во главе с «музыкантом революции» А. Блоком. Союз поэтов должен был проводить большевистскую линию в петроградской литературной жизни. Начали проводиться поэтические вечера, на которых в стихах воспевалось убийство цесаревича Алексея.
«Гумилёвцы» на перевыборах сменили президиум, выгнав коммунистических поэтов взашей и избрав своего учителя.
А в 1921 году Н. Гумилёв уже был избран председателем петроградского Союза поэтов.
Александр Блок, который уже так увязал себя с советской властью, что деваться было некуда, воспринимал восхождение Николая Гумилёва крайне болезненно, хотя тот был с ним весьма уважителен, как с живым классиком. У начинающего сходить с ума революционного наркомана всё вокруг начинает окрашиваться в цвета «Заговора Гумилёва».
21 октября 1920 года, он пишет о вечере Союза поэтов, где выступал Осип Мандельштам: «Верховодит Гумилёв — довольно интересно и искусно. Акмеисты, чувствуется, в некотором заговоре, у них особое друг с другом обращение. Все под Гумилёвым»; «В феврале меня выгнали из Союза поэтов и выбрали председателем Гумилёва».
Некоторые интерпретаторы дневников Блока даже утверждали, что эта фраза об изгнании вытекает из предыдущей, о походах делегации во главе с Блоком в «губчека». Появилась теория, что Блок прямо донес в ЧК на Гумилёва. Это, конечно, домысел, но что скатывающийся в безумие Блок вышел на тропу войны с Гумилёвым — несомненно.
Он садится за статью против акмеизма и Гумилёва с названием «Без божества, без вдохновенья». В статье Блок последовательно пытался представить акмеизм не национальным и консервативным явлением русской литературы, каковым он в действительности был, а «заграничной штучкой». Заключительная часть статьи была воспринята многими почти
