„Это ведь почти чудо“, — говорил Гумилёв, и я согласна с ним. Все пятнадцать строф сочинены в одно утро, без изменений и поправок.

— Не только поднялся вверх по лестнице, — говорил он, — но даже сразу через семь ступенек перемахнул.

— Почему семь? — удивилась я.

— Семь — число магическое, и мой „Трамвай“ магическое стихотворение».

Шел я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы,

Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Поздно. Уж мы обогнули стену,

Мы проскочили сквозь рощу пальм,

Через Неву, через Нил и Сену

Мы прогремели по трем мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,

Бросил нам вслед пытливый взгляд

Нищий старик, — конечно, тот самый,

Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно

Сердце мое стучит в ответ:

«Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет?»

Вывеска… кровью налитые буквы

Гласят: «Зеленная», — знаю, тут

Вместо капусты и вместо брюквы

Мертвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом, как вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,

Дом в три окна и серый газон…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Машенька, ты здесь жила и пела,

Мне, жениху, ковер ткала,

Где же теперь твой голос и тело,

Может ли быть, что ты умерла!

Как ты стонала в своей светлице,

Я же с напудренною косой

Шел представляться Императрице

И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода

Только оттуда бьющий свет,

Люди и тени стоят у входа

В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий,

И за мостом летит на меня

Всадника длань в железной перчатке

И два копыта его коня.

Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине,

Там отслужу молебен о здравье

Машеньки и панихиду по мне.

И всё ж навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить…

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.

В отличие от прежних стихов Гумилёва, в которых обстоятельно расставлены вещи, переживания, афоризмы, каждому образу отведено свое четкое место, здесь образы наталкиваются друг на друга, наезжают, цепляются и переплетаются. Это не описание реальности, это поток сознания. Это трансперсональное переживание, где лирический герой одновременно равен себе и больше себя, находится одновременно в разных местах и является как собой, так и не собой.

Однако на образность символистов это совсем непохоже. У тех чаще всего довольно банальные символы — Роза, Звезда, Сияние — отсылают к мистическим туманам. Гумилёв же производит очень тщательное филигранное наслаивание культурных и исторических смыслообразов на личные биографические ассоциации, так, чтобы одно просвечивало сквозь другое.

Гумилёв показывает, каким может быть конкретный, синтетический символ. В «Заблудившемся трамвае» в каждую строчку упаковано огромное количество информации и культурных кодов, в несколько слоев. Это ребус, некоторые части которого и по сей день не могут разгадать лучшие филологи — что за старик умер в Бейруте год назад? А ведь наверняка это кто-то конкретный. Но вряд ли мы когда-нибудь уже это узнаем.

В целом «Заблудившийся трамвай» это стихотворение о революции, о потерянности в истории, когда символ прогресса, трамвай, несется через страны и эпохи. История с началом революции сорвалась с рельс и мы метафизически потерялись между эпохами и мирами, утратили правый путь. Жутко и хочется немедленно выйти. «Остановите землю, я сойду», — как говорят сейчас.

Заметим, кстати, что трамвай был образом царской России, где перед революцией осуществлялась индустриализация, активно внедрялись и электричество и электротранспорт. То есть это та Россия, которая досталась большевикам и которую они, сняв с рельсов, двинули неизвестно куда.

Этот трамвай несется к зеленной лавке, где продают отрубленные головы, и палач в красной рубахе — вспомним слова Иннокентия Анненского: «красная рубаха это одеяние палача», — срезает голову и поэту.

Однако почему слова на вывеске гласят именно «Зеленная»?

На Большой Зелéниной улице в Петрограде в годы их бурного романа жила Лариса Рейснер, теперь соратница Л. Троцкого, жена ревматроса Ф. Раскольникова, красная комиссарша и сама участница красного террора. И вот у Гумилева закручиваются жгутом две ассоциации — «Революция — красный террор — гильотина — рубка голов — головы как овощи в корзине — овощная лавка» и «Революция — красный террор — Лариса Рейснер — Большая Зелéнина улица — зеленная лавка».

Рассказ о Машеньке, которая умерла, пока герой шел представляться императрице. Здесь тоже сразу несколько смысловых слоев. Во-первых, история о том, как поэт Державин во время болезни жены Екатерины Бастидон ходил на прием к императрице, чтобы заступиться за друга, а жена за время его отсутствия умерла.

Но Катенька после первого прочтения превращается в Машеньку, и на это имя начинают наслаиваться всё новые и новые смыслы. Теперь это ещё и отсылка к «Капитанской дочке», повести о русском офицере посреди кровавого бунта. Правда тут происходит инверсия — у Пушкина ходатайствовать к императрице за арестованного Петрушу Гринева ходила как раз Маша Миронова.

Наконец, завершающий слой, чисто автобиографический — Маша Кузьмина-Караваева, юная строгая девушка из бежецких родственников Гумилёвых, в которую он был трогательно влюблен. Накануне Первой мировой войны она угасла от туберкулеза, — стихотворение написано как раз в шестую годовщину смерти Машеньки.

Гумилёв припоминает своё собственное представление императрице, тоже уже к тому времени трагически убитой. Некоторые исследователи предполагают, что здесь к имени «Машенька» подключается ещё одна ассоциация — с одной из убитых большевиками великих княжон, Марией Николаевной (с ними он