Шрифт:
Закладка:
– Дорогие мои, не попеняйте на меня, Господа ради, что оставляю вас. Отхожу не ради того, чтобы вынужден был вас оставить. Ваша доброта не допустила бы меня переменить вас на другую паству. Одно скажу, что кроме внешнего течения событий, определяющих наши дела, есть внутренние изменения расположений, доводящие до известных решимостей, есть кроме внешней необходимости, необходимость внутренняя, которой внемлет совесть и которой не сильно противоречит сердце. Находясь в таком положении, об одном прошу любовь вашу – оставя осуждение сделанного уже мною шага, усугубьте молитву вашу. И я буду молиться о вас, буду молиться, чтобы Господь всегда ниспосылал вам всяческое благо, улучшал благосостояние и отвращал всякую беду. Паче же, чтоб устроял ваше спасение. Лучшего пожелать вам не умею.
Уволенный от управления Владимирской епархией епископ Феофан был определен Синодом, согласно его же прошению, в Вышенскую пустынь, где поставлен настоятелем, но согласно новому его прошению, был освобожден и от управления пустынью. За ним были оставлены пенсия в 1 тысячу рублей и помещение во флигеле с правом служения по его желанию.
И сильно забегая вперед, скажем, что так началась на 28 лет уединенная жизнь святителя Феофана, полная непрерывных трудов.
Он затворился от мира. Все, что получал он, рассылал по почте бедным, просившим о вспомоществовании, себе же оставлял только на покупку нужных книг. Тело свое питал лишь настолько, чтобы не дать ему разрушиться, но бодрость духа сказывалась и на теле. Владыка писал образа, занимался ручным трудом, зная резьбу по дереву и слесарное ремесло.
Ощутив свое призвание, епископ Феофан отдался вполне новому служению ради нравственного развития русского общества. Приобретя великий духовный опыт, преосвященный Феофан щедро делился им со всеми, кто имел в том нужду, а также вкладывал свою великую опытность и великую силу любви в свои книги. Их было много, они расходились по всей России немалыми тиражами быстро, причем автор ничего не получал за них, стремясь лишь, чтобы они были подешевле.
Один из великих молитвенников земли Русской, епископ Феофан вполне понимал время, в которое жил, видел его соблазны и предостерегал от них:
– …Прогрессистки и прогрессисты имеют в виду все человечество, и по меньшей мере, весь свой народ огулом. Но ведь человечество или народ не существуют как одно лицо, чтобы можно было что-нибудь для него сделать сейчас. Оно состоит из частных лиц: делая для одного, делаем в общую массу человечества. Если бы каждый, не пуча глаз на общность человечества, делал возможное для того, кто у него перед глазами, то все люди в совокупности в каждый момент делали бы то, в чем нуждаются все нуждающиеся и, удовлетворяя их нуждам, устрояли бы благо всего человечества, сложенного из достаточных и недостаточных, из немощных и сильных…
Жизнь святителей русских не отделена от всего народа, они естественной частью входят в толщу народной жизни. Всяк делает свое дело, и как крестьяне пахали, купцы торговали, солдаты воевали, а царь правил, так и монах делал свое дело – молился, утешал и наставлял.
Александр Николаевич не ведал наставлений преосвященного Феофана, вероятно, что и вовсе не знал о нем, задаваясь вопросами, на которые Вышенский затворник предлагал ответы:
– Супружество имеет много утешений, но сопровождается и многими тревогами и скорбями, иногда очень глубокими. Имейте это в мысли, чтобы когда придет что подобное, встречать то не как неожиданность… Развод не вовсе запрещен Господом. Если супруги не соблюдают верность друг другу, то связывать их неудобно… В любви есть толк, если есть надежда. Тогда можно и подождать. Иначе не любовь, а страсть и злая болезнь сердца.
Есть в Верхнем парке Петергофа вблизи дороги, ведущей в Красное Село, небольшой павильон, украшенный парными колоннами и стоящий среди густой зелени наподобие бельведера. Название ему было Бабигон. В середине лета здесь прохладно от ветра с залива и высоких лип. Александр Николаевич очень любил липовый цвет и с наслаждением вдыхал липовый дух, от которого, кстати, совершенно проходила его астма. Павильон был не то чтобы заброшен, но не в чести у царской семьи, редко посещался. Впрочем, садовники исправно смотрели за порядком, газоны были ровны, розовые кусты в порядке, и тягучий аромат чайных роз, больших, белых, пунцово-красных и алых, постоянно витал там. Там всегда было тихо. Жужжали шмели и пчелы, по утрам и к вечеру птичье племя подавало голос, в просторной тишине по утрам было слышно, как спешили по утрам в полк гвардейские офицеры, со станции железной дороги по три раза в день доносились свистки и гудки паровоза.
Сюда, в павильон Бабигон, в полуденный час июльского дня под густой вуалью пришла взволнованная княжна Долгорукая, и здесь она отдалась нетерпеливому Александру. Влюбленные знают, что бывают иные часы, пролетающие как минуты. Так минуло и их время. Княжне надо было возвратиться в дом брата, где ее сторожила золовка. Оба не хотели расставаться. Она с удивлением поняла, что государь действительно любит ее, и ее сердце открылось навстречу его чувству, тем более что он оказался чрезвычайно ласков, добр, нежен…
На пороге комнаты он отвел ее руку, когда хотела опустить вуаль, и, прямо глядя в глаза, сказал, что отныне считает ее перед Богом своей женой, хотя сейчас не свободен, и обещает навеки соединить их судьбы, когда станет возможным.
Она не сознавала, как прошла длинную тенистую аллею, как генерал Рылеев в сюртуке без погон подсадил ее в коляску, как приехала домой, легла и тут же заснула.
Она пришла в Бабигон на следующий день и стала приходить часто.
Так прошло лето. Осень набегала косматыми серыми тучами, помрачнел залив и высокие серо-зеленые волны с белыми гребешками неприветливо накатывали на берег. Птицы умолкли, розы увяли. Двор переехал в Петербург.
Где было им встречаться? Ездить куда-либо часто он не мог, затем, что всегда был на виду. Она – другое дело. Но куда?… Огромный Зимний дворец был в его распоряжении, дворец, который он любил и хорошо знал.
Дежурные офицеры и часовые в парадной форме вытягивались по стойке «смирно» при его приближении. Он пересек галерею героев войны 1812 года и ступил в огромный Георгиевский зал… Хорошо бы с Катей сделать тур вальса, она, верно, хорошо танцует… Конечно, в парадных покоях второго этажа им было не укрыться, но вот первый этаж… Он приказал коменданту дворца разузнать, и тот спустя день доложил: точно, есть пустые помещения, более или менее подходящие, но одно особенно удобно: возле лестницы и вблизи подъезда со стороны Адмиралтейства, одна комната побольше, другая поменьше. Правда, имеется и некоторое неудобство…
– Какое же?
– В большой комнате почил в Бозе государь Николай Павлович.
– Вечером покажешь мне.
Он посмотрел комнату, столь памятную ему, и вполне оценил старание генерала. Вечером княжне Долгорукой был передан ключ от особенного подъезда, выходящего на Адмиралтейскую площадь. Шторы, портьеры, кресла были заменены, на стены повешены виды Италии. В низком шкафчике стояли бутылки вин, коробки конфект, на круглом столике, крытом бархатной скатертью, – ваза с яблоками, грушами и виноградом.
