Всё было как обычно. Они с Тасей лежали в своём уголке, укрытые одной полостью. Стояла тишина. Уже сон начал одолевать Кая. И вот тут Тася и прошептала это. До Кая не сразу дошло, он что-то расслабленно пробормотал, заворочался. Но тут дрёма слетела, он оторопел, похолодел, его пронизал страх. На смену страху пришло удивление, а потом где-то под горлом затеплилась тихая радость, словно кто-то поднёс к груди крохотный огонёк. Так в сознании Кая и сохранилось это: зримая только для него вспышка небесного луча – то ли остаток июньского потока, то ли обещание нового, – лучик этот прорезал темноту и словно возжёг трепетную лампадку.

Вот, выходит, отчего Тася ходила в последнее время сама не своя, нервничала, досадовала, порой бледнела, покрывалась испариной. Так вот почему столь загадочно-осуждающе поглядывала на него докторша. И не поэтому ли ещё он, Кай, маялся, что чуял что-то и оставался в неведении. У них с Тасей будет ребёнок.

Кай прижимал Тасю к себе, гладил её плечи, голову. Отстранялся, как-то по-новому – робко и удивлённо – дотрагивался до её живота. Снова прижимал к себе, губами ловил прядки волос, касался мочки уха.

Мог ли он себе вообразить, что с ним такое будет? У него, кажется, и мыслей подобных не возникало. А если и бродило что, он таил это даже от самого себя. Ему всегда казалось, что он не такой, как все; что он как-то не так, как все, устроен; и что у него никогда не будет так, как у всех. При этом он не задумывался над тем, что всех уже осталось наперечёт. Он сравнивал себя с отцом, с его сотрудниками. Этого было вполне достаточно, чтобы сделать неутешительные для себя выводы. Виртуальные приключения, которые возводили его в превосходную степень плейбоя, как ни странно, только подтверждали те выводы. Возвращаясь из виртуальных блужданий, он чувствовал не просто опустошение. Ему при этом внушалась мысль, что кроме этих иллюзий, ничего уже не будет. То, что заложено в его генах – бессмысленно. И сами гены его есть не что иное, как атавизм, рудимент, не более. Кай, наверное, окончательно смирился бы с этим приговором, если бы не полёты, не возможность вырваться за пределы базы. Он искал встречи с изгоями. Но подспудной движущей силой, которая гнала его из Уральского подземелья, было нежелание смириться с уготованной ему участью. И вот чудо! Оказывается, он обычный человек. Он устроен, как все – то есть так, как создал Бог. И у него, Кая, будет ребёнок. Сын или дочь – он в тот момент не задумывался. Ребёнок, дитя – его продолжение.

Смерть и жизнь, жизнь и смерть – они ходят рука об руку. Так, крестясь, обронил Флегонт, вновь вернувшийся из прошлого. Кай поведал ему о гибели Самвела, а потом поделился своей радостью. И вот тут сама собой снова возникла мысль о крещении.

Крещение Кая состоялось сразу после сороковин со дня гибели Самвела.

– Проводили мы душу чистую в царство небесное, – сказал Флегонт. – Теперича на стезю Господню выведем новую душу.

Вера Мусаевна настаивала, чтобы обряд крещения происходил в тепле, в подземной ванне. Вон какая стужа на улице, не ровён час прохватит. И Тася, хоть и робко, но тоже отговаривала от речной купели. Но Кай был непреклонен.

– Жить под землёй – одно. Но креститься надо на виду, – он поднял глаза к небу.

Иордань рубить помогал Каю Дебальцев. Шаркун повёл глазами на естественную полынью, что парила за плотинкой. Но Кай даже не стал отвечать ему. Что с того, что много воды утекло. В той полынье погиб Самвел. Это его могила.

Обряд крещения отец Флегонт совершил по всем канонам. Кай был торжествен и спокоен. По знаку старца он опустился в иордань и с головой ушёл под воду. Удивительное дело, ледяной стужи он не чувствовал и, когда поднялся на кромку льда, его не трясло, словно какое-то нутряное тепло согревало его. И ещё одно было отмечено в этот день. Над промоиной возле плотинки дымила вода. А иордань, вырубленная в виде восьмиконечного креста, не парила – от неё исходило слабое свечение.

После, уже в келейке отца Флегонта, Кай поделился своими планами, показал рисунки, в том числе те, что одобрил Самвел. А потом вдвоём со старцем они сбродили на ту делянку, где Кай заготавливал лес.

– Я ведал, что ты смекаешь, – оглядев штабель брёвен, кивнул Флегонт. – Ещё там, – он мотнул головой. Где там – во времени или в пространстве – Кай не понял, но уточнять не решился. – Благое дело зачинаешь, молодец, – глядя прямо и строго в глаза Каю, сказал Флегонт. – Благое. – И добавил то, что Кай ждал: – Благословляю!

Разговор возобновился на обратном пути. Не замедляя шага, старец остерёг:

– Только злата в храм не пущай. Оно сгубит, – и словно продолжая давний или, напротив, недавний спор, обронил: – Стяжательство – пагуба веры. Золото отягчает душу, веригами крылия её гнёт.

Эта тема явно тянулась из прошлого, где шли церковные распри. Праведники взывали к нестяжательству, а иные тороватые монастырские настоятели вовсю набивали мошну. Старца, которого угнетал раскол, тревога не оставляла ни там, ни здесь.

Поводом для очередной проповеди стала посуда. Её навертели ещё летом Шаркун с Пахомычем, обнаружив неподалёку от пещер звонкую глину. Старец похвалил чашки да кружки, точно до этого их никогда не видел, а потом принялся честить тех, кто вкушал только на золоте. Это была, скорее, не проповедь, а анафема. Досталось, кажется, всем, кто поклонялся золотому тельцу: и римским патрициям, и московским старым и новым боярам, и парижским аристократам, и нью-йоркским банкирам. Всем отвесил старец по заслугам. Однако на этом не остановился. Под горячую руку попали кладоискатели, даже Шлимана помянул недобрым словом, который открыл богатства Трои. А ещё досталось тем, кто искал кровавые клады пиратов, копи царя Соломона, Атлантиду…

Тут вскинулся Шаркун:

– Атлантида? А Атлантида-то чего?

Старец, раздосадованный, что его посмели перебить, хлопнул по столу кулаком:

– Не было никакой Атлантиды, щеня! Был кромешный потоп. Всё под воду ушло. Божьи твари, праведники на ковчеге спаслись. А ещё несколько греховодников на плотах выждали. Вот эти-то и распустили слух, что они с Атлантиды. А откуль иначе греховодники-то опять завелись! – он ткнул в Шаркуна костлявым пальцем.

Старец поднялся и, не проронив более ни слова, ушёл, сердито гремя посохом. Над столом некоторое время висело молчание. Потом мало-помалу все оживились. Разговор завертелся вокруг потопа. Они тоже по сути пережили