Шрифт:
Закладка:
Кай трудился в эти дни как одержимый. Он изматывал себя работой. Тесал брёвна, крепил связи, отжигал проволоку. Это всё требовалось для нового ветряка и плотинки. Работа шла при тусклом свете короткого дня, продолжалась при сполохах костра и свете редких ламп. А потом, уже вечером, начинались хозяйственные хлопоты.
Кай успевал повсюду. Хлопотал у очага, в бане, в теплице. Сидел возле матери. Помогал Тасе и Вере Мусаевне. Добросовестно выслушивал Шаркуна. А ещё было время потолковать с Дебальцевым, рисовать, проектировать.
Много разных дел было у Кая. Но появилось в эти сумрачные дни ещё одно. Используя короткую мглистую пору – всё, что осталось от светового дня, – Кай обследовал окрестности. Рыская по лесу, он оглаживал одинокие деревья, оглядывал валежины, оценивал выворотни и, проваливаясь в сером, перемешанном с сажей и пеплом снегу, шёл дальше. После нескольких дней блужданий Кай наткнулся на гряду поваленных елей, лежащих словно поверженная армия великанов. Кай обстучал несколько стволов обухом топора. Высохшая древесина звенела. Он попробовал рубить. Не тут-то было. Ель оказалась не только сухая, но и твёрдая. И тогда Кай стал приходить на эту делянку с лучковой пилой.
Дело шло медленно. За один упряг, как говаривал по-деревенски Пахомыч, удавалось заготовить одно, в лучшем случае два бревна, до того была тверда древесина и короток световой день. Сначала опиливалось корневище, потом вершина, а уж после обрубались ветви.
Для чего готовились эти бревна, Кай ни с Тасей, ни с кем другим не делился. Подразумевалось, что для ветряка, для утепления пещерных входов или других каких хозяйственных нужд. Но на самом деле тёс был нужен Каю для другого.
7
Самвел с Пахомычем вернулись через неделю. Вернулись порознь. Сначала – Пахомыч, потом – Самвел. Случилось странное. Не то прямо в той пустой, как и все поселения, деревне, не то на обратном пути они потеряли друг друга. Один притащился с санями, полными крючьев с изоляторами – это Самвел, другой – Пахомыч – пришёл порожним.
– Не знаю, – причитал Пахомыч. Его всегдашний петушиный голосок понизился до блеяния. – Будто олукавил кто. Иду, чую – не туда, а повернуть не могу. – Мотая головой, старик заглядывал всем в глаза. – Бат, Уля-покоенка поводила. А? – он спрашивал, ни к кому конкретно не обращаясь. – Али красные колпаки набедокурили?
Приняв «для сугреву» плошку спирта, свой прерывистый и сумбурный рассказ Пахомыч завершил традиционным покриком: «От нашей байны – в Москву дорога есть!» Но на сей раз это прозвучало совсем не победительно, а как-то даже жалко. О том, что старик схитрил, не пожелав тащить тяжёлый воз, никто и думать не думал – до того у него был удручённый вид, до того он был мокрый и озябший.
Самвел, вернувшийся в тот же день, выглядел не лучше. Каково ему было в одиночку пробиваться через эти серые сузёмы и волоки, таща тяжёлый груз. Да если бы только изоляторы были на том возу. На краешке саней полулежала завернутая в тряпьё какая-то женщина. Она испуганно жалась, не смея встать, и всё прятала глаза.
Первые страсти улеглись. Женщину перенесли в тёплое место. Самвелу помогли стянуть мокрый комбинезон, надели сухую одежду, дали кипятку. После этого он всё и рассказал.
Женщину Самвел обнаружил на окраине деревни. Она пряталась в полуразрушенном овине, среди рвани и прелой соломы. Как попала она туда, чем кормилась – он добиться не мог, но по её обличью, а потом языку, вытянув пару-другую слов, понял, что она турчанка. Это открытие поначалу ошеломило Самвела. Ошеломило не тем, что она очутилась так далеко от своих мест. Он тоже не из ближнего села. Катастрофа всё перемешала, в том числе, похоже, и географию. Потрясло, что она – турчанка. Его не столь поразило, если бы это была негритянка или уроженка, скажем, Индонезии, даже папуаска. Но турчанка! Вот что Самвела повергло в смятение. Её предки резали его предков. И хотя было это полтора-два века назад, такое не забывается и кипит в крови многих поколений.
Самвел говорил тяжело и медленно. Объяснения ему, всегдашнему молчуну, давались с трудом. Но на сей раз не только потому, что приходилось подбирать слова, – тема была трудная.
Чего Самвелу стоило не бросить эту женщину – одному Богу известно. Он ведь почти оставил её и ушёл. Но вскоре какая-то сила вернула его. Тут Самвел перекрестился.
– Эта мнэ испытание, – сказал он и больше не проронил ни слова.
Турчанку звали Гюзель. Она была затравлена и пуглива. Докторша, которая устраивала её в закутке, где прежде обитал Лассе, поведала, что всё тело женщины покрыто струпьями, коростами и синяками.
– Отчего это? – насторожилась Тася.
– Кто знает, – пожала плечами Вера Мусаевна, – может, от стужи, от бескормицы, а может, от побоев.
Несколько дней новенькая не появлялась на глаза, прячась в закутке. Потом Самвел её всё же вытянул. Она жадно и торопливо ела, пряча лицо под накидкой, а потом благодарно поцеловала Самвелу руку. Самвел растерялся, покраснел. Таким его никто никогда не видел. Румянец проступил даже сквозь седую щетину.
К турчанке постепенно стали привыкать. Обвыкалась и она, перестав дичиться, но лица упорно старалась не показывать. Самвел, как бы извиняясь за неё, объяснял эту манеру мусульманскими обычаями. Все понимающе кивали. Одна Тася не принимала их.
– Ты видел её глаза? – спросила она как-то Кая. Кай пожал плечами. Турчанка прячет глаза, отводит, прикрывается – поди разгляди их. Да и что в них особенного, в этих глазах.
– Глаза как глаза, – ответил Кай. – Тёмные только.
– Вот именно – тёмные, – по-своему переиначила Тася. – Ты присмотрись, присмотрись, – не отставала она. Кай покивал, мол, хорошо, хорошо – Тася была не на шутку встревожена. Но забеспокоился Кай за саму Тасю: уж не заболела ли она? Разве можно так нервничать, когда нет видимых оснований? Или причиной всего её щитовидка?
Свои опасения насчёт Таси Кай выложил Вере Мусаевне. С кем, как не с докторшей поделиться тревогами о здоровье. Вера Мусаевна выслушала, внимательно на Кая посмотрела, хотела было что-то сказать, но передумала. Так ему показалось. Потом завела разговор про
