Кай видел смятение матери. Он вполне понимал её чувства, ведь и сам не раз в минуты отчаяния и одиночества вздыхал об отце. Но он сознавал и другое. Альпийский центр, точнее тот монстр, что завладел властью, нацелен на уничтожение остатков человечества. Он не оставляет в покое даже это далёкое поселение и рано или поздно всё равно уничтожит их. А коли так, надо действовать, бороться за свою судьбу и не только защищаться, но и нападать, поставив целью уничтожить врага. Другого выхода просто нет. Нет и не будет.

Кай говорил страстно и убеждённо. Таким его Мария никогда не видела. Она вновь поразилась переменам, которые с сыном произошли. За эти месяцы, пережив многое, Кай шагнул из детства сразу в зрелую жизнь. Он обрёл веру и узнал любовь, он стал мужчиной и скоро станет отцом. Значит, ей, матери, приходит пора повиноваться его воле, как и положено женщине согласно закону Трёх послушаний. Внутренне она уже согласна с такой переменой. Одно сдерживает её – ещё не кончилась воля мужа. Она не может отказаться от повиновения Бальтасару, пока не получит его личного согласия или известия о его смерти.

Разговор сына с матерью ни к чему не привёл. Он лишь только озадачил обоих. Они разошлись, всяк думая о своём, Мария – с грустью, Кай – с обидой.

Обида крепко зацепила Кая. Он досадовал на мать, сердился и, сторонясь её, все последующие дни пропадал на стройке. Кай изводил себя работой. Он работал яростно и исступлённо. Обтёсывая брёвна, он махал и махал топором, только щепа летела. Дело, однако, почему-то не ладилось. Кромка тёса всё чаще норовила пойти вкось, топор поминутно срывался и однажды скользнул по ноге. Всё, к счастью, обошлось – лезвие пропороло только бахилы. Но это был знак. Кай вогнал топор в бревно, выпрямился, размял поясницу и обернулся на вершину берегового уступа. В сумеречной замяти обетный крест был едва различим. Кай отвесил поклон, долго молился, прося прощения за свой гнев и обиду, потом, смиряя гордыню, опустился на колени. Он долго так стоял. Стоял до тех пор, пока ветер не выстудил его покаянную голову, пока не промокли колени и не закоченела спина. Ничего, – приходил он в себя, – всему свой срок. Понимание придёт. А пока надо ждать. Ждать и делать своё дело.

Мария, оставленная вниманием сына, в эти дни обратилась на женскую половину. Она помогала Вере Мусаевне, покорно выполняя все её хозяйственные распоряжения, отчего та заметно помягчела к ней. А то опекала Тасю и вместе с ней выкраивала и шила из остатков чьих-то платьев распашонки и ползунки. А когда Мария была в одиночестве, к ней непременно подсаживался Дебальцев.

Мария не задумывалась над тем, приятно ей или неприятно присутствие капитана. Рядом с ним она будто вновь уходила в себя, опять погружаясь в беспамятную полудрёму. Сидит себе и сидит. Что-то рассказывает – то горячо, то тихо. А она слушает. Она хорошая собеседница, и даже если подчас вовсе не слышит – виду не покажет. Мужчины ведь обидчивы, стоит им заметить невнимание. Они ведь думают, что говорят только значительное и важное. А важного-то бывает не так уж и много.

Что Дебальцеву представлялось важным? Он был сиротой. Родителей своих не знал. С детских лет попал в морское училище. Отцы-командиры были заместо мамки и папки. К службе привык, она ему давалась. До последнего дня служил на атомной субмарине – одной из немногих, что оставались на русском флоте.

Низко склонив голову и до хруста ломая пальцы, Дебальцев рассуждал о давних событиях. О череде последних позорных уступок, допущенных марионеточным правительством, о цепи предательств и измен. Ему и посейчас было горько, как распадалась, погибала великая держава. Ведь уже на его глазах она сократилась, точно шагреневая кожа, до размеров средневековой Руси.

Мария молчала. Что тут было говорить. Когда-то, в другой жизни, её тоже удручало свершившееся. Но сейчас слова капитана не задевали её. Какой смысл заламывать руки и сокрушаться о давних потерях, коли уже ничего нельзя вернуть. Катастрофа сделала бессмысленными не только те события, но и судьбы уцелевших, в том числе и его, и её, и всех остальных.

Мария на время опять ушла в себя, словно потянулась на зов и плеск подземной реки, а когда очнулась, Дебальцев рассказывал о своих последующих передрягах, которые произошли уже после катастрофы. Последовательности событий она не уловила, но поняла, что в его судьбе были и плен, и побеги, и вооружённые схватки, и лагеря, и резервации, и новые побеги, и новые бои.

Все они, мужчины, одинаковы – забияки и драчуны, тихо вздыхала Мария. Она не ошиблась, когда, впервые увидев его, решила, что это один из образов бога Сусаноо – воина и вертопраха. Капитан из того же ряда.

– Какой я капитан, – словно читая её мысли, пожал плечами Дебальцев. Он продолжал о своём, но словно вторя Марии. – Я всего лишь старлей, старший лейтенант. Даже до каплея не успел дослужиться.

Мария подняла глаза. Совпадение мыслей, пусть и случайное, заинтересовало её. Но по-настоящему её привлекло другое. Дебальцев прошёл череду схваток, был в разных переделках, китель его поблёк, прохудился, на локтях заплаты, на полах и груди штопка, возможно, отверстия от пуль, но ведь этот китель ему удалось сохранить. Все пуговицы на месте.

Пуговицы морского кителя крепко запали в сознание Марии. В них был какой-то порядок, устойчивость, чего так не хватало ей в последнее время. «Вот мои пуговицы, вот моя тень», – как эхо отдавалось в её отуманенном сознании. А ещё кстати или не кстати вспоминалось, что Бальтасар всем пиджакам предпочитал куртки на молнии и свитера.

Однажды вся пещерная коммуна собралась за общим столом, что в последнее время случалось не часто. Дебальцев, сидевший напротив Марии, что-то ей негромко рассказывал. Она, как всегда, была рассеяна и слушала, не слыша. И тут выкинул шутку Шаркун. Нарочито дурковатым голосом он запел:

Он – капитан, и родина его – Марсель.

Он обожает споры, шум и драки.

Он курит трубку, пьёт крепчайший эль

И любит девушку из Нагасаки.

Шибая по струнам воображаемой гитары, исполнитель ехидно клонился к Вере Мусаевне, а голос его, блатновато-натужный с каким-то кавказским акцентом, метнулся в другую сторону:

У ней такая маленькая грудь…

Тут Вера Мусаевна не выдержала, пихнула Шаркуна ядрёным локотком, мол, что же ты при сыне-то. От тычка в живот тот поперхнулся. Кай