Шрифт:
Закладка:
А меж тем жизнь текла своим, на первый взгляд, привычным чередом. И все же странно, что старик король, если он и вправду сомневался в преданности Гарольда, не предупредил о том, что тот ему поведал, Вильгельма, направив к нему еще одного верного посланника. Хотя, быть может, вследствие недуга разум его и впрямь затуманивался с каждым днем, усыпляя бдительность и все больше отдаляя короля от земных дел. Не менее странно и то, что люди, тайных агентов коих герцог сумел сделать своими осведомителями в ближайшем окружении Эдуарда, так ничего и не узнали о готовящемся злодеянии, не сообщили также Вильгельму и о медленном угасании короля. Единственное, о чем они уведомили герцога — так это о том, что строительство собора Святого Петра в Вестминстере, главного детища Эдуарда, подходит к завершению и что в скором времени он будет освящен и в него войдут правоверные англичане. Сир Вильгельм глубоко верил клятвам. Невзирая на известное ему коварство Гарольда, он не хотел усомниться в его чистосердечности и, казалось, пребывал в каком-то самообмане. Как-то раз, по окончании трапезы, за которой я прислуживал, епископ Одон напомнил ему о нерешительности Гарольда перед произнесением клятвы и об отпущенной затем насмешке, но Вильгельм резко оборвал его:
— Любезный брат, а ведь на христианской земле за навет наказывают смертью — или вы забыли? Разве шутка Гарольда, пусть даже над Святыми мощами, имеет сколь-нибудь серьезное значение? Главное — клятва произнесена. Так или иначе, а он все же дал ее!
Вскоре со мной приключилась странная история, сыгравшая впоследствии роковую роль в моей жизни.
Однажды при герцогском дворе объявилась группа лицедеев: фокусников, жонглеров и паяцев, — их допустили, дабы скрасить долгие зимние вечера. То были сущие бродяги, пришедшие Бог весть из какой части света, обросшие темной кожей. И если сир Вильгельм соблаговолил принять их, то лишь по настоятельной просьбе герцогини Матильды. Хотя он и был лишен предрассудков, его, однако, всегда терзали опасения, как бы сии отродья не причинили нам зла, ибо лицедейская братия славилась большим умением одурачивать простодушных людей своими глупыми предсказаниями. Но у наших актеров имелись самые лестные рекомендательные грамоты. Они уже успели дать представления в Аквитании, Пуату и во Фландрии. Все они оказались ловкими фиглярами, борцами, акробатами, а также отменными певцами и музыкантами. И была среди них девушка с устами и перстами феи, она пела неизвестные у нас песни и подыгрывала себе на цитре[55]. Мы больше привыкли слушать гимны, прославляющие ратные подвиги, а песни этой девушки по имени Мирга были сродни печальному шелесту деревьев, тихому рокоту приливов и отливов, любовным стенаниям. Она как бы возникла из бездны времен, воплотив в себе идеальный образ нетленной красы и грусти. А иной раз она представала перед нами в зверином обличье и бесподобно исполняла в кругу своих соплеменников, обряженных в шкуры медведей и оленей, магический дикий танец. У нее были такие темные волосы и кожа, что мы приняли ее за сарацинку. Дивная стать, легкая и изящная поступь делали ее неотразимо женственной, так что определить хотя бы примерно ее возраст было невозможно. Частенько герцогиня, коротавшая время за вышиванием в кругу придворных дам, звала девушку к себе в покои, дабы усладиться ее пением. И я полюбил ее. Однако в ту пору я был еще совсем юнцом, не искушенным в делах любовных, и сам удивлялся, отчего это вдруг при встрече с нею у меня начинает колотиться сердце, а к лицу подступает кровь. Чтобы понять свое состояние, я решил поделиться тем, что чувствовал, с Гераром.
— Безумец, — вскричал он, — это ж чужеземка без роду, без племени! Околдовала она тебя, что ли? Пошевели-ка хорошенько мозгами и образумься — разве можешь ты взять себе в жены какую-то сарацинку, худородную, нищую бродяжку, иноверку, чертову дочь, исчадье самого дьявола?
И все же Мирга была совершенно не похожа на своих соплеменников. Когда простые воины и даже сеньоры приставали к ней с шутками и пытались обнять ее за плечо или талию, она гордо проходила мимо либо ловко выскальзывала из ручищ бесстыдников, обжигая их негодующим взглядом. Мне это нравилось. Я думал, что человек, пребывающий во власти особых нежных чувств, вполне способен понять другого человека, коего коснулись те же самые чувства. И вот как-то раз, набравшись храбрости, я решил приблизиться к Мирге, когда она сидела в одиночестве у одной из бойниц крепостной стены и пела, устремив свой взор вдаль и перебирая пальчиками струны цитры. Я подсел к ней, подождал, пока она закончит пение, потом взял ее запястье так нежно, что даже сам поразился этому, и решительно сказал:
— Милая девушка, молю вас, будьте моею, ибо сердце подсказывает мне, что вы не та, кем вас считают, вы не похожи на дочь мавра или лицедея, у вас, верно, были благородные родители.
Она не удостоила меня ответом, однако в уголках ее глаз я заметил слезы — они потрясли меня до глубины души и наполнили сердце щемящей тоской. В тот же вечер, во время очередного и Бог весть по какому поводу устроенного пира, она исполнила свой дикий, полный неистовой страсти танец, вызвавший недоуменные усмешки наших гостей. Я стоял неподалеку от сира Вильгельма и герцогини, его супруги, с копьем наперевес. И всякий раз, когда Мирга проносилась мимо, едва не касаясь меня, и глаза мои встречали ее притягивающий взгляд, земля уплывала у меня из-под ног. На следующий день я вновь подошел к ней. И на другой тоже! В конце концов, уступая моей настойчивости, она смягчилась и тихим, ровным голосом, словно речь шла о ком-то постороннем, поведала мне свою историю:
— Мирга не сарацинка, как вы думаете, мой юный сеньор Гуго Пэн, а добрая христианка, дочь почтенных родителей. Но кто посмеет утверждать, будто жизнь сродни прямой дороге, без извилин и лесных чащоб, в которых шныряют безжалостные разбойники? Вы шли по этой дороге подобно дню, который возникает из ночи и уверенной поступью движется навстречу вечерним сумеркам,
