В Дании катастрофа случилась лишь в апреле 1940 года, и разразилась она грубо и эффективно. Бор читал лекции в Норвегии. Британия объявила о своем намерении заминировать норвежские прибрежные воды, чтобы помешать отправке норвежской железной руды в нацистскую Германию. В последний вечер своего лекционного тура, 8 апреля, бор ужинал с королем Норвегии Хаконом VII и нашел короля и правительство в кромешном унынии в ожидании германского нападения. После ужина он сел в ночной поезд в Копенгаген. Ночью вагоны переправлялись железнодорожным паромом через пролив Эресунн в Хельсингёр; пассажиры спали. Их разбудили стуком в двери купе датские полицейские, сообщившие им новости: Германия вторглась не только в Норвегию, но и в Данию. Ранним утром две тысячи германских солдат, которые прятались на угольных баржах, пришвартованных у копенгагенского пирса Лангелиние, рядом с которым стоит скульптура андерсеновской Русалочки, высадились на берег так неожиданно, что рабочие, ехавшие мимо на своих велосипедах с ночной смены домой, подумали, что там снимается кино. Крупные германские силы также выдвинулись на север через Шлезвиг-Гольштейн и вступили на территорию Дании, перейдя границу перед рассветом. В воздухе господствовали германские самолеты с черными крестами. Германские боевые корабли контролировали проливы Каттегат и Скагеррак, открывающие доступ из Северного моря к Дании и Южной Норвегии.

Норвежцы оказали сопротивление, стремясь дать королю, двору и парламенту возможность бежать в изгнание. Датчане, в равнинной стране которых не было никаких препятствий для танкового наступления, не сопротивлялись. Ранним утром на улицах Копенгагена раздался было треск ружейной стрельбы, но король Христиан X распорядился о немедленном прекращении огня, которое вступило в силу в 6:25 утра. К тому времени, когда поезд Бора прибыл в столицу, операция, которую Черчилль назвал жестоким нападением[1473], была завершена. Улицы Копенгагена были усеяны зелеными листовками с призывами к сдаче, король готовился принять начальника германского штаба. Датское сопротивление во время войны было целеустремленным и действенным, но оно принимало формы менее самоубийственные, чем прямое столкновение с вермахтом.

Американское посольство быстро сообщило, что может гарантировать безопасный переезд семьи Бор в Соединенные Штаты. Но Бор снова остался верен долгу. Первоочередной его заботой было сожжение дел Комитета по делам беженцев, помогшего бежать сотням эмигрантов. «Для Нильса Бора было очень типично, – пишет его сотрудник Стефан Розенталь, – что первым делом он связался с канцлером университета и другими датскими властями, чтобы обеспечить защиту тех сотрудников института, которые могли опасаться преследований со стороны немцев»[1474]. Речь в первую очередь шла о поляках, но, кроме того, в разговоре с руководителями правительства Бор убеждал их в необходимости согласованного сопротивления датчан любым попыткам Германии установить в Дании антисемитские законы.

В день оккупации он даже нашел время позаботиться о больших золотых нобелевских медалях, которые оставили ему на хранение Макс фон Лауэ и Джеймс Франк. Вывоз золота из Германии был тяжким уголовным преступлением, а на медалях были выгравированы имена лауреатов. Дьёрдь де Хевеши придумал эффективное решение этой проблемы: он растворил каждую из медалей в отдельной банке с кислотой[1475]. Не помеченные этикетками банки с черной жидкостью благополучно простояли всю войну на полке в лаборатории. Впоследствии Нобелевский фонд заново отлил медали и вернул их законным владельцам[1476].

Завод Norsk Hydro был одной из главных целей германского вторжения, и вокруг Рьюкана шли тяжелые бои; город продержался до 3 мая и сдался последним из населенных пунктов Южной Норвегии. Руководство компании помимо своей воли вынуждено было сообщить Паулю Хартеку, что оборудование по производству тяжелой воды, веморкскую установку усиленного обогащения, можно расширить с увеличением объемов производства идеального замедлителя нейтронов до полутора тонн в год[1477].

«Я хотел бы, – писал Генри Тизард Марку Олифанту, изучив меморандумы Фриша и Пайерлса, – в скором времени созвать совсем небольшой комитет, который решал бы, что нужно сделать, кто должен это сделать и где это следует делать, и мне кажется, что Вы, Томсон и, скажем, Блэкетт могли бы составить достаточное ядро такого комитета»[1478]. Говоря о Томсоне, он имел в виду Дж. П. Томсона, сына Дж. Дж., того самого физика из Имперского колледжа, который в предыдущем году заказал для исследований тонну оксида урана и стеснялся абсурдности своего заказа. Он заключил тогда, проведя эксперименты с бомбардировкой урана нейтронами, что возникновение цепной реакции в природном уране маловероятно, и, следовательно, военное применение урана нецелесообразно. Тизард, изначально относившийся к этому вопросу скептически и видевший в выводах Томсона подтверждение правоты своего скептицизма, назначил Томсона председателем этого маленького комитета; к его составу добавились Джеймс Чедвик, работавший теперь в Ливерпуле, его ассистент Ф. Б. Мун и ученик Резерфорда Джон Дуглас Кокрофт. Блэкетт был занят другой оборонной работой, хотя впоследствии и он присоединился к комитету. Первая неофициальная встреча этой группы прошла в помещении Королевского общества в Берлингтон-хаусе 10 апреля.

Вероятно, комитет собрался не только для обсуждения работы Фриша и Пайерлса, но и чтобы выслушать вездесущего Жака Алье из парижского банка и французского Министерства вооружений. Алье предупредил британцев об интересе, который Германия проявляет к производству тяжелой воды, и призвал к сотрудничеству Британии и Франции в области ядерных исследований. Только после этого, отмечает Томсон в протоколе, который он вел, они заговорили о «возможности разделения изотопов… и согласились, что существуют достаточные основания для проведения экспериментов малого масштаба с гексафторидом урана [газообразным соединением урана]». Они довольно неделикатно предложили напомнить Фришу о необходимости избегать «любой возможной утечки информации с учетом интереса, проявленного немцами»[1479]. Они были готовы известить его о том, что его меморандум рассмотрен, но не сообщать ему каких-либо подробностей. Судя по всему, имени Пайерлса Томсон еще не заметил, а Тизард, по-видимому, не показал остальным вторую записку Пайерлса и Фриша. «Хотя в начале этого проекта у нас было больше скепсиса, чем веры, – признавал комитет впоследствии, – мы чувствовали, что эту тему необходимо было рассмотреть»[1480]. Этот скепсис ясно виден из составленного Томсоном протокола. В свою очередь, Тизард написал брату Линдемана Чарльзу, бывшему научным советником британского посольства в Париже, что французы, по его мнению, «излишне взволнованы»[1481] угрозой германских ядерных исследований. «Я по-прежнему… считаю вероятность создания чего-либо, имеющего реальную военную ценность, очень низкой»[1482], – говорил он в записке, отправленной на той же неделе в британский Военный кабинет.

Возможно, такое начало было не менее малообещающим, чем первое заседание Уранового комитета Бриггса, но члены комитета Томсона были