все время войны своим ближайшим советником и помощником. Гопкинс был заядлым курильщиком, высоким и худым до крайней истощенности; ужасное состояние его здоровья было результатом операции по удалению раковой опухоли, в результате которой он лишился большей части желудка и почти утратил способность усваивать белки: он постепенно умирал голодной смертью. У него был кабинет в подвале Белого дома, но работал он обычно в загроможденной спальне – так называемой «спальне Линкольна», – расположенной рядом со спальней ФДР.

Хотя помощник президента был либеральным демократом, а президент Карнеги восхищался Гербертом Гувером и сам называл себя «тори», когда Буш познакомился с Гопкинсом, «что-то совпало, – пишет Буш, – и мы обнаружили, что говорим на одном и том же языке»[1517]. У Гопкинса был проект создания совета изобретателей. Буш, в свою очередь, предложил более всеобъемлющую структуру – Национальный комитет оборонных исследований. «Каждый из нас пытался в чем-то убедить другого». Победил Буш. Его план понравился Гопкинсу.

В начале июня Буш бегал по Вашингтону, разговаривая со всеми: представителями армии и флота, конгрессменами, Национальной академией наук. 12 июня «мы с Гарри отправились к президенту. До этого я никогда не встречался с Франклином Д. Рузвельтом… У меня был с собой проект НКОИ, изложенный в четырех коротких абзацах в центре листа бумаги. Вся аудиенция длилась менее десяти минут (Гарри, конечно, был там до меня). Я вышел оттуда с резолюцией “ОК – ФДР”, и после этого все пришло в движение»[1518].

Национальный комитет оборонных исследований немедленно поглотил Урановый комитет. Отчасти для этого он и создавался. Бриггс был человеком осторожным и экономным, но у его комитета было недостаточно полномочий и не было источников финансирования, не зависящих от военных. Седовласый директор Национального бюро стандартов должен был по-прежнему отвечать за работы, связанные с делением ядра. Но теперь он подчинялся Джеймсу Брайанту Конанту, президенту Гарвардского университета, худому и моложавому, спокойному и осмотрительному человеку. Буш привлек его к работе нового совета, как только ФДР утвердил его создание.

НКОИ образовал активное лобби исследований ядерного деления в составе исполнительной власти. Однако, хотя Буш и Конант опасались возможных достижений германской науки – «все мы постоянно думали, – пишет Буш, – об угрозе возможной атомной бомбы»[1519], – оба они, помня о скудости научных ресурсов, в начале больше стремились получить доказательства невозможности такого оружия, чем срочно создать его[1520]: даже немцы не смогли бы сделать то, чего сделать нельзя. 1 июля, подводя итоги работы своего комитета до создания НКОИ в отчете, представленном Бушу, Бриггс запросил 140 000 долларов: 40 000 на исследования сечений и других фундаментальных постоянных, а 100 000 – Ферми и Сциларду на крупномасштабный эксперимент с ураном и графитом. При этом военные решили выделить из своих фондов через Военно-морскую исследовательскую лабораторию еще 100 000 долларов на исследования разделения изотопов. Буш согласился дать Бриггсу только 40 000. Ферми и Сциларду снова пришлось ждать своей очереди.

После отставки Невилла Чемберлена в день вторжения Германии в страны Бенилюкса Уинстон Черчилль принял предложение Георга VI сформировать новое правительство. Он взял на себя обязанности премьер-министра спокойно, но с сознанием мрачной тяжести этой должности. Ч. П. Сноу вспоминает более парадоксальные настроения:

Я помню – и не забуду до самой смерти – прекрасное, безоблачное, безнадежное лето 1940 года… Как ни странно, в большинстве своем мы были в эти дни счастливы. По всей стране ощущалась своего рода коллективная эйфория. Не знаю, о чем мы думали. Мы были заняты. У нас была цель. Мы жили в состоянии постоянного возбуждения, обычно, если учитывать действительное положение вещей, не обещавшего ничего хорошего. В минуты отрезвления было трудно понять, на что мы можем надеяться. Но я сомневаюсь, что у многих из нас бывали такие минуты, да и вообще размышления. Все мы работали как сумасшедшие. Нас поддерживал прилив патриотического чувства, и Черчилль был одновременно его символом и сутью, его вдохновителем и выразителем[1521].

Этот прилив ощущали не только коренные англичане. Его чувствовали и ученые-иммигранты, получившие убежище в Британии. Франц Симон[1522], выдающийся химик, которого Фредерик Линдеман вывез в 1933 году из Германии и устроил в Кларендонской лаборатории, писал своему старому другу Максу Борну накануне битвы за Францию, что он хотел бы «отдать все свои силы борьбе за эту страну»[1523]. Хотя Симон, возможно, этого еще не сознавал, у него уже появилась такая возможность. Раньше в том же году, когда Фриш и Пайерлс только начинали обсуждать идеи, которые привели их к написанию пресловутых меморандумов, Фриш консультировался с Симоном по вопросам разделения изотопов. Фриш выбрал метод газовой термодиффузии – трубку Клузиуса, – потому что он показался ему самым простым, но Симон тогда же начал думать о других системах. В прошлом было опробовано около полудюжины разных подходов. Симон говорил в шутку, что без разделения изотопов нельзя даже на пол плюнуть; трудность состоит в сборе этих изотопов[1524]. Он хотел найти метод, подходящий для массового производства, потому что при соотношении содержания изотопов 1:139 разделение урана должно было производиться в крупных масштабах, как показали расчеты Фриша относительно 100 000 трубок Клузиуса. Фриш ярко описывал эту проблему следующей аналогией: «Это все равно, что прийти к врачу, который с большим трудом изготовил микроскопическое количество нового лекарства, и сказать ему: “А теперь нам нужно его столько, чтобы им можно было мостить улицы”»[1525].

Прилив патриотического чувства поддерживал и Марка Олифанта, и в этом состоянии он с еще бо́льшим, чем обычно, нетерпением относился к создающим помехи правилам. Когда Ф. Б. Мун усомнился в том, что газовая термодиффузия – оптимальный метод разделения изотопов, комитет Томсона его не поддержал, но по возвращении в Бирмингем Олифант просто предложил ему обсудить этот вопрос с Пайерлсом. «Всего за неделю-другую, – пишет Мун, – Пайерлс теоретически показал, что обычная диффузия будет более эффективна, и прямо написал об этом Томсону»[1526]. Пайерлс предложил комитету Томсона обратиться к Симону, лучшему специалисту в этой области. Комитет засомневался, хотя Симон уже получил к тому времени гражданство. Тогда Олифант без лишних промедлений разрешил Пайерлсу съездить к Симону в Оксфорд.

Тем временем Симон пытался обратить в свою веру скептически настроенного Линдемана. По совету Симона Пайерлс написал Линдеману 2 июня. В том же месяце они оба встретились с Линдеманом в Оксфорде. «Я не настолько близко с ним знаком, чтобы правильно перевести его хмыканье», – сообщал Пайерлс об этой встрече. Но он был уверен,