Черчилль немедленно принял ответные меры и отправил на Берлин в течение одной недели четыре бомбардировочных налета. Они не причинили большого физического ущерба, но подтолкнули Гитлера к истерическому возмездию:

И если британская авиация сбросит на нас три или четыре тонны бомб, то мы сбросим за одну ночь 150, 180, 250, 300, 400, тысячу тонн. Если они объявят о крупномасштабном нападении на наши города, то мы сотрем их города с лица земли![1540]

В любом случае битва за Британию шла к поражению люфтваффе; немцы потеряли около 1700 самолетов против приблизительно 900 британских, и такие потери были неприемлемы. Ночные налеты должны были быть менее опасны, так как бомбардировщики прикрывала темнота. Но в те времена, до появления надежных радаров, ночные бомбардировки были и гораздо менее точными, чем дневные, и для них требовались, соответственно, более крупные цели. Таким образом, города и гражданское население отчасти стали жертвами по умолчанию, поскольку технологий, необходимых для более точного бомбометания, еще не существовало. В любом случае Гитлер считал террор особо ценным оружием, способным, по его словам, уничтожить у врага «волю к сопротивлению»[1541]. Эта позиция получила отражение в записке военно-морского руководства от 10 сентября 1940 года: «…систематическая и продолжительная бомбардировка Лондона может привести противника в такое моральное состояние, при котором в операции “Морской лев” уже не будет необходимости»[1542]. Гитлер приказал начать бомбардировку. Поскольку она продолжалась несколько месяцев, ее, строго говоря, нельзя было назвать блицкригом – «молниеносной войной», – но жителям Британии, находившимся под бомбами, было не до тонких различий, и они вскоре стали называть ее просто «блицем».

Закон Грешема[1543] применим к бомбоубежищам в той же мере, что и к плохим и хорошим деньгам: первыми наполнялись людьми подвалы дорогих универмагов наподобие «Диккенс» или «Джонс», в которых служащие разносили угощения – шоколад и мороженое. Поскольку бомбежки происходили регулярно, ночь за ночью, у лондонцев было время привыкнуть к ним. Правда, такое привыкание может действовать в обоих направлениях: человек, исходно бесстрашный, может постепенно утратить самообладание, а человек, изначально боявшийся, может преодолеть свой страх.

Большинство лондонцев пережидало опасности налетов не в убежищах, а в собственных домах: 27 % укрывались в устроенных во дворах «убежищах Андерсона» из гофрированного железа, 9 % – в уличных бомбоубежищах и только 4 % в метро. К середине ноября на город упало 13 700 тонн фугасных боеприпасов и 12 600 тонн зажигательных бомб, в среднем по 201 тонне за ночь. За весь девятимесячный период блица, с сентября по май, было сброшено 18 800 тонн, то есть 18,8 килотонны, если использовать нынешнюю терминологию[1544]. В 1940 и 1941 годах в Лондоне погибли 20 083 гражданских лица, а в остальной Британии – еще 23 602, то есть в общей сложности жертвами блица за второй и третий годы войны (в которой Соединенные Штаты все еще сохраняли официальный нейтралитет) стали 43 685 человек[1545]. После этого бомбардировочные налеты шли в основном в обратном направлении. В 1942 году под бомбами погибли лишь двадцать семь лондонцев.

В декабре 1940 года Франц Симон, теперь уже официально работавший на комитет MAUD, составил отчет, имевший для будущего разработки урановой бомбы почти такое же важное значение, как и первые меморандумы Фриша и Пайерлса. Он был озаглавлен «Оценка размеров реальной сепараторной установки». Целью отчета, писал Симон, было «предоставление данных о размерах и стоимости установки, выделяющей из природного материала 1 кг 235U в сутки»[1546]. Он оценивал стоимость такой установки приблизительно в 5 000 000 фунтов и подробно описывал, что́ для нее потребуется.

Симон никогда не доверял почте. В разгар блица он доверял ей еще меньше. Он размножил свой отчет приблизительно в сорока экземплярах, накопил достаточное количество выдававшегося в ограниченных количествах бензина для поездки туда и обратно и, незадолго до Рождества, отправился из Оксфорда в Лондон, находившийся под угрозой бомбежек, чтобы доставить Дж. П. Томсону плод полугода напряженной работы, всех усилий, которые он приложил к борьбе за свою страну[1547].

Возможно, немцы действительно копили радий, как, по мнению Кокрофта, сообщали слова «maud ray kent». Во всяком случае, они точно запасали уран в промышленных количествах. В июне 1940 года, приблизительно тогда же, когда Симон колотил молотком по своему кухонному дуршлагу, в оккупированной Бельгии фирма Auer заказала у Union Minière шестьдесят тонн очищенного оксида урана[1548]. В этом же месяце в Гамбурге Пауль Хартек попытался измерить коэффициент размножения нейтронов в хитроумной системе из оксида урана и сухого льда – замороженной углекислоты, источника углерода, в котором нет никаких посторонних веществ кроме кислорода, – но не смог убедить Гейзенберга выделить ему уран в количестве, достаточном для получения однозначных результатов. У Гейзенберга были более масштабные планы. Он начал сотрудничество с фон Вайцзеккером из Институтов кайзера Вильгельма. В июле они начали проектировать деревянное лабораторное здание, которое предполагалось построить на территории Института биологии и вирусологии, рядом с физическим институтом. Чтобы отпугнуть любопытных, они назвали новое здание «Вирусным флигелем». В нем они собирались построить докритический урановый реактор.

Германия имела в своем распоряжении единственный в мире завод по производству тяжелой воды и тысячи тонн урановой руды в Бельгии и Бельгийском Конго. У нее были лучшие в мире химические заводы и компетентные физики, химики и инженеры. Ей недоставало только циклотрона для измерения ядерных постоянных. Падение Франции – Париж был оккупирован 14 июня, а 22 июня подписано перемирие, – решило эту проблему. Курт Дибнер, главный специалист Военного министерства по ядерной физике, поспешил в Париж. Как он выяснил, Перрен, фон Хальбан и Коварский бежали в Англию и увезли с собой двадцать шесть канистр тяжелой воды, добытые Алье, но Жолио решил остаться во Франции. Впоследствии французский лауреат стал председателем руководящего комитета Национального фронта, крупнейшей организации движения Сопротивления[1549].

Когда Жолио вернулся в лабораторию после начала оккупации, его долго допрашивали немецкие офицеры. Их переводчиком, присланным из Гейдельберга, оказался Вольфганг Гентнер, бывший студент Радиевого института, который проверял работу счетчика Гейгера, когда в 1933 году Жолио открыл наведенную радиоактивность. Однажды вечером Гентнер тайно встретился с Жолио в студенческом кафе и предупредил его, что циклотрон, который он строит, может быть реквизирован и увезен в Германию. Чтобы предупредить эту катастрофу, Жолио договорился о компромиссе: циклотрон должен остаться на месте, но немецкие физики могут использовать его для чисто научных экспериментов,