– Не так чтобы много. Бронсон… мы были знакомы. Иногда он ходил как в воду опущенный, а потом снова становился душой компании.

– Он когда-нибудь говорил о самоубийстве?

– Насколько я знаю, нет.

– Если бы он заговорил об этом, то никогда этого не сделал бы, – кивнул Форд. – У Бронсона был такой тип, маниакально-депрессивный. Периоды глубокой депрессии чередовались с эйфорией. На раннем этапе развития психиатрии пациентов делили на две категории: паранойя и слабоумие, но это деление не помогало. Не было четкой границы, два типа накладывались друг на друга. Теперь мы различаем маниакально-депрессивный и шизоидный типы. Второй неизлечим, а с первым можно справиться. У вас, мистер Крокетт, маниакально-депрессивный тип, легко поддающийся влиянию.

– Да? Но это еще не значит, что я сумасшедший.

– Вряд ли, – усмехнулся Форд. – Как и все остальные, вы склоняетесь в определенную сторону. Если бы даже вы сошли с ума, это был бы маниакально-депрессивный тип. А вот у меня шизоидный. Большинство психиатров таковы, результат подавления комплекса неполноценности или превосходства.

– Вы хотите сказать…

Врач не остановился. Он объяснял все это Крокетту с определенной целью: полное понимание проблемы – составная часть лечения.

– Оставим это. Маниакально-депрессивный пациент – сравнительно легкий случай. Его качает от эйфории к депрессии, и с очень большой амплитудой, в отличие от быстрого устойчивого пульса шизоидного графика. Он длится неделями и даже месяцами. Для маниакально-депрессивного типа самый опасный период – нисходящая кривая, упадок. Человек сидит и ничего не делает. Он самый несчастный на свете. Временами это несчастье даже доставляет ему удовольствие. Но как только кривая повернет вверх, апатия сменяется активностью. Вот тогда-то он и начинает крушить стулья, и ему требуется смирительная рубашка.

Крокетт заинтересовался. Он примерял слова Форда на себя – вполне естественная реакция.

– Шизоид, со своей стороны, не так предсказуем, – продолжал лекцию Форд. – Всякое может случиться. Расщепление сознания, фиксация на матери, почти бесконечное разнообразие комплексов: эдипов, возвращение к детским стереотипам, мания преследования, комплекс королевы. Шизоидного больного нельзя вылечить, но маниакально-депрессивного, к счастью, можно. Наш призрак как раз такой.

Румянец сошел с лица ирландца.

– Кажется, я улавливаю идею.

– Интеграторы крайне восприимчивы, – кивнул Форд. – А Бронсон сошел с ума прямо здесь. Он покончил с собой в нижней точке маниакально-депрессивной кривой, в период невыносимой депрессии. Этот психический взрыв, предельная концентрация безумия Бронсона, впечатался в радиоатомный мозг каждого интегратора. Помните, я говорил про граммофонную запись? Электрические импульсы продолжают транслировать этот депрессивный паттерн. Интеграторы так мощны, что любой человек на станции поневоле воспринимает это ощущение.

Крокетт глотнул остывшего кофе.

– Бог мой! Это… ужасно!

– Это призрак, – сказал Форд. – Идеальный логический призрак, неизбежное следствие сверхчувствительности мыслящей машины. И к интеграторам невозможно применить трудовую терапию.

– Сигарету не желаете? – Крокетт выдохнул дым и нахмурился. – Вы убедили меня в одном, доктор. Нужно сматываться отсюда.

Форд похлопал рукой по воздуху:

– Если моя теория верна, то способ лечения есть – индуктивная терапия.

– Э-э?

– При своевременном вмешательстве Бронсона можно было бы исцелить. Для этого и существует терапия. Так вот, – Форд прикоснулся к блокноту, – я построил исчерпывающий психический портрет Бронсона. А также отыскал почти полного его двойника – очень похожая история болезни, образование и характер. Поврежденный магнит можно исправить размагничиванием.

– Только мы имеем дело с призраком, – напомнил снова помрачневший Крокетт.

И все же его заинтересовала любопытная теория Форда и способ лечения. Спокойствие, с которым врач признавал суеверные легенды и обосновывал их, очаровало ирландца. Вместе с кровью кельтских предков он унаследовал их мистицизм и суровую решимость. Прежде атмосфера станции казалась ему почти нестерпимой, но теперь…

Станция была автономна, и для ее обслуживания хватало одного оператора. Сами интеграторы работали как хорошо смазанный, запечатанный механизм. С момента создания они больше не требовали ремонта и были совершенны в своем роде. Казалось бы, с ними ничего не может случиться… кроме, конечно, привнесенного психического надлома. Но это не отразилось на их работе. Интеграторы продолжали решать замысловатые задачи и всегда давали правильные ответы. Человек на их месте давно бы свихнулся, но радиоатомный мозг лишь фиксировал маниакально-депрессивный паттерн и транслировал его… крайне болезненно.

На станции поселилась тень. Уже через несколько дней доктор Форд заметил ее, неосязаемую, томительную, по-вампирски высасывающую жизнь и энергию из всего вокруг. Сфера ее воздействия протянулась за границы самой станции. Временами Крокетт поднимался наверх и, закутавшись в парку с нагревательными элементами, отправлялся на рискованные вылазки. Он доводил себя до полного изнеможения, пытаясь убежать от притаившейся подо льдом чудовищной депрессии.

Тень неуловимо сгущалась. Прежде Крокетта не угнетали серые свинцовые тучи Антарктиды, и исполинские горные цепи, что высились вдали, словно потомство мифического Имира[55], до недавних пор не казались разумными существами. Они были наполовину живыми, но слишком древними, слишком утомленными, чтобы сдвинуться с места, и с вялым, тусклым удовлетворением по-прежнему лежали, скорчившись у бесконечного горизонта ледяной пустыни. А когда тяжелые, мощные, безмерно уставшие ледники сползали вниз, на Крокетта накатывал прилив депрессии. Его здоровый живой разум сжимался и слабел под таким нажимом.

Он сопротивлялся, как мог, но тайный враг подкрадывался со всех сторон, и ни одна стена не могла защитить от него. Коварный и смертельно опасный, он словно бы проникал сквозь кожу.

Крокетт представил себе Бронсона: свернувшись клубком в тишине и уставившись в пустоту, тот погружался в черную яму, которой было суждено стать его вечной тюрьмой. Представил и содрогнулся. Слишком часто за эти дни его мысли возвращались к странным, лишенным логики рассказам, которые он когда-то читал: М. Р. Джеймса[56] и его предшественника Генри Джеймса[57], Бирса[58] и Мэй Синклер[59], а также других, кто писал о несуществующих духах. Раньше Крокетт получал от них удовольствие, ненадолго притворяясь, будто верит в невозможное.

«Может ли такое случиться? – спрашивал он себя и отвечал: – Да».

Но на самом деле не верил. Теперь призрак поселился на станции, и логические построения Форда не могли одолеть давние суеверные инстинкты Крокетта.

Страх перед темнотой существовал с тех пор, как волосатые древние люди прятались по ночам в пещерах. Те твари, что ревели снаружи, не всегда представлялись им клыкастыми хищниками. Искаженные жуткие звуки, порожденные глухой, полной опасностей ночью за пределами круга света от костра, человеческая психика превращала в троллей и оборотней, вампиров, великанов и сгорбленных старух.

Да, этот страх существовал. Но куда сильней был подавляющий пассивный ужас, закутанный в пелену нескончаемой жуткой депрессии.

Ирландец вовсе не был трусом. После приезда Форда он решил остаться – по крайней