мере, до тех пор, пока психиатрический эксперимент не завершится успехом или не провалится. Но вряд ли его могло обрадовать присутствие гостя, того маниакально-депрессивного пациента, о котором говорил Форд.

Уильям Куэйл внешне мало напоминал Бронсона, но чем дольше он оставался на станции, тем сильнее становилось сходство. Этот худой черноволосый мужчина приблизительно тридцати лет легко приходил в ярость, если был чем-то недоволен. Цикл продолжался около недели. За это время Куэйла раскачивало от черной депрессии до дикого восторга. Паттерн поведения не менялся. Похоже, призрак на него вообще не действовал. Как объяснил Форд, интенсивность восходящей кривой блокировала подавляющее излучение интеграторов.

– У меня есть история болезни Куэйла, – сказал Форд. – Его без труда вылечили бы в санатории, но я, к счастью, успел подать на него заявку раньше. Видите, как он заинтересовался пластиком?

Они спустились в Черепушку, Крокетт проводил обычный осмотр интеграторов, но без всякого желания.

– Он когда-нибудь раньше работал с пластиком, док? – спросил ирландец.

Его тянуло поговорить, молчание лишь усиливало мрачную атмосферу.

– Нет, но он сноровистый. Мозг Куэйла включается в работу точно так же, как и руки, так устроена его психика. Прошло три недели. Куэйл уже далеко продвинулся на пути к выздоровлению.

– Но это ничего не изменило… для них. – Крокетт повел рукой в сторону белых башен.

– Знаю. Пока не изменило… Но подождите немного. Когда Куэйл полностью поправится, думаю, интеграторы уловят эффект терапии. Индукция – единственно возможный способ лечения радиоатомного мозга. Очень плохо, что Бронсон так долго пробыл здесь один. Его можно было спасти, если бы…

Крокетт не хотел задумываться об этом.

– А сны Куэйла? – Форд усмехнулся. – Ловкий трюк. Но в нашем случае это оправданно. Куэйл встревожен, иначе он не сошел бы с ума. И его тревоги отражаются в снах, искаженные целым рядом внутренних цензоров. И мне необходимо дать правильную трактовку этих снов, выяснить их символику на основе того, что я знаю о самом Куэйле. Тест на словесные ассоциации очень мне в этом помог.

– Как?

– Он был неудачником. Это началось с самого детства, в отношениях с родными. Он ненавидел и боялся тирана-отца. С малых лет Куэйлу внушили, что он не может ни с кем соперничать и обязательно провалится. Любое препятствие он идентифицирует со своим отцом.

Крокетт кивнул, рассеянно следя за показаниями приборов.

– Вы хотите разрушить те чувства, которые он испытывал к отцу?

– Смысл скорее в том, что отец имел над ним власть. Я должен доказать Куэйлу, что у него есть способности, а также изменить его убежденность в непобедимости отца. Религиозная мания здесь, возможно, тоже замешана, но это второстепенный фактор.

– Призраки! – сказал вдруг Крокетт и уставился на ближайший интегратор.

В холодной ясности флуоресцентного света Форд повернулся в ту сторону, куда смотрел Крокетт, и, поджав губы, окинул взглядом весь огромный подземный зал, где в полной тишине безучастно стояли высокие колонны.

– Знаю, – сказал Форд. – Не думайте, что я этого не чувствую. Но я борюсь, Крокетт. В этом вся разница. Если бы я просто сидел в углу и впитывал депрессию, она бы меня одолела. Я остаюсь активным и смотрю на нее как на своего врага. Это лучший способ.

Суровое, напряженное лицо врача как будто заострилось.

– Сколько еще…

– Мы приближаемся к финалу. Когда выздоровеет Куэйл, можно будет сказать точнее.

…Бронсон, съежившийся в темноте, погруженный в безразличную, беспомощную депрессию, в сплошной глухой ужас, настолько подавляющий, что любая мысль была невыносимым и тщетным усилием, воля к борьбе угасала, и оставались только страх и смирение с удушающей, сжимающейся темнотой…

Таким было наследство Бронсона.

«Да, – размышлял Крокетт, – призраки существуют. Сейчас, в двадцать первом веке. Возможно, раньше их и не было».

Призраков всегда считали суеверием. Но эта окутавшая подледную станцию тень не была простой тенью. Фантастические духи непрерывно атаковали мозг Крокетта – и когда он спал, и когда бодрствовал. Его сны полнились бесформенной, беспредельной, невыразимой темнотой. Она неотвратимо надвигалась, он пытался убежать от нее на ватных ногах.

Но Куэйлу становилось лучше.

Прошло три недели, четыре, пять и, наконец, шесть. Несчастный, измученный Крокетт уже начал думать, что не выберется из этой тюрьмы до самой смерти. Но упрямо терпел. Форд сделался более жестким, сухим, сдержанным, но сохранил целостность личности. Ни словами, ни поступками он не выдал, какое мощное психическое воздействие испытывает.

Но в глазах Крокетта интеграторы приобрели индивидуальность. Как будто в Черепушке скрывались жестокие, демонически угрюмые ифриты, совершенно безразличные к тем людям, что заботились о них.

Снежная буря раскурочила ледяную шапку и замуровала выход на поверхность. Крокетт стал еще мрачней, чем обычно. Набитые до отказа автоматы обеспечивали питанием всех троих. Безразличный ко всему на свете, Крокетт лишь вяло исполнял повседневные обязанности, и Форд все чаще бросал на него озабоченные взгляды. Напряжение не снижалось.

Изменись хоть что-нибудь в убийственном однообразии депрессивных волн, возможно, надежда и появилась бы. Однако запись навечно застыла на этой простой фазе. В обреченной безысходности Крокетт не находил в себе сил даже для самоубийства и все же пытался уберечь пошатнувшийся рассудок, цепляясь за одну мысль: скоро Куэйл выздоровеет и с призраком будет покончено.

Медленно, исподволь, но лечение продвигалось. Не щадя себя, доктор Форд осторожно вел Куэйла по дороге к здравому рассудку, сделавшись тем костылем, на который мог опереться больной. Куэйл опирался тяжело, но результатом доктор был доволен.

Интеграторы по-прежнему выплескивали депрессивный паттерн, но появились изменения.

Крокетт заметил их первым. Он отвел Форда в Черепушку и спросил, как на это реагировать.

– Реагировать? На что? Вы считаете…

– Просто почувствуйте, – с блеском в глазах перебил его Крокетт. – Оно изменилось. Неужели вы не улавливаете?

– Да, – после долгой паузы медленно проговорил Форд. – Думаю, так и есть. Но трудно сказать наверняка.

– Не трудно, раз уж мы оба чувствуем одно и то же.

– Это правда. Оно ослабло… затихло. Мм, чем вы сегодня занимались, Крокетт?

– Я? Да тем же, чем и всегда. О, я снова взялся за ту книгу Олдоса Хаксли.

– К которой не прикасались неделями. Это хороший знак. Мощность депрессивных волн стихает. Разумеется, она не перейдет в восходящую кривую, а просто исчезнет. Индукционная терапия… Вылечив Куэйла, я автоматически вылечил и интеграторы.

Форд глубоко, тяжело вздохнул, как будто его внезапно накрыло полное опустошение.

– Вы сделали это, док, – сказал Крокетт с чем-то вроде восторга во взгляде.

Но Форд не слушал.

– Я устал, – пробормотал он. – О боже мой, как я устал! Ужасное напряжение. Каждую секунду бороться с проклятым призраком… Я не мог позволить себе