Шрифт:
Закладка:
— В Пронской были. Чёй-то строили, — возразила Матрёна Колядова. — Их бабы наши миловали, жратву кидали. Вон, у Лидки спроси.
Лидия вздрогнула. Но разговор перекинулся на другое, третье. И больше никто о сбежавшем пленнике не вспоминал.
А Лидия встревожилась ещё сильней! Немец был слаб, и силы могли оставить его на берегу или на подворье, если снова приблудится. Свою непричастность уполномоченному НКВД она доказать не сумеет. И тогда... Лидия едва сдерживала себя, отвлекалась бабьей болтовнёй...
Подошли к выгону, подернутому пушковой травкой в золотых звёздочках горицвета. Дорога вильнула к реке, огибая ближний двор. С пригорка в три стороны открылась степь, а под крутояром, в полустах метрах, — речное русло, излучина. И невольно женщины остановились, изумлённые вешней стихией в понизовых отблесках заката.
Половодье разметнулось с бунтарской удалью! Не прежняя тихая речка, а широченная стремнина пласталась мимо, спрямив берега, — будто рассёк даль гигантский мерцающий меч. Изжелта-темный бурный поток сплавлял по течению льдины, — их щербатые стаи цеплялись боками, кружились, подплясывали, диковинными рыбинами выбрасывались на берег. Перекипающие струи подтачивали глинистые обрывчики, увлекали всё, что попадалось на пути. На стрежне крыги[57] дыбились, отливая зеленоватым мрамором. Там, на середине реки, ещё обозначались круговины зимостоя, хранящие проследки санных полозьев и колёс, пучки камыша, глудки навоза, тальниковые прутья, серебристую россыпь тополиной щепы. Поминутно гул реки то стихал, то свирепел. И невиданное многоводье, и грозная ледовая рать, и сокрушительные над рекой раскаты — это великое празднество природы заворожило, наполнило женские души чувством удивления и бесхитростной радости.
— Прямо ледовое побоище! — засмеялась Надюша Горловцева, щурясь от ветра и обнимая Лидию за плечи. — Весна! Скоро соловьи запоют.
— И ты влюбишься, — предсказала, усмехнувшись, подруга.
— В кого? Женихи на войне... Гляди!
Вдоль берега, по вязким огородам, бежали, пригибаясь, два милиционера с карабинами в руках. Они вытягивали шеи, что-то искали глазами, замедляя ход, и снова заполошно месили чернозём сапогами. Казачки зашушукались.
— Значится, правда! Не соврал Антипка.
— Никак немца травят?
По проулку, спускающемуся от майдана, на берег выскочили ещё два милиционера, — в одном из них Лидия узнала Холина. И обмерла, поняв, что они спешат сюда.
— А вон немец! — как будто недоумевая, вымолвила Прасковья Селина, оглядываясь и пунцовея от испуга.
— Он, бабоньки! В шинели ихней. Путляет, гад! — злорадно тараторила Матрёна, вышедшая к самому берегу.
Гервиг, который был ещё грязней, чем утром, пятился из зарослей краснотала к реке, отмахивался от овчарки кривулистой жердиной. Собака отбегала и снова ожесточённо бросалась на преследуемого. Тот озирался, пока не заметил с двух сторон милиционеров. Длительная облава и обход по дворам увенчались успехом.
Но пленный, издав гортанный крик, захромал к реке и не останавливаясь побрёл по мелководью, провалился по грудь. Холин выхватил пистолет, выстрелил вверх.
— Стоять! Я приказываю вернуться назад!
Немец оттолкнулся палкой от дна и, подтянувшись, вскарабкался на угластую льдину. Даже смотреть было жутко на мокрую лохматую голову, на обвисшую шинель, с которой струилась чёрная вода. Наверно, он не понимал, что его ледяная лодчонка правит к водовороту, дробящему крыги в крошево. Дикий восторг отражался на застывшем лице!
— Скаженный! Погибель шукае, — покачала головой тётка Степанида, перевязывая узел платка.
— Собаке-фашисту и смерть такая! — выпалила Матрёна.
Холин держал пистолет в руке и, наблюдая, что-то приказывал милиционеру. Тот сдёрнул с плеча карабин. Клацнул затвором.
Снова над грохочущей рекой пронёсся распалённый крик:
— Я повторяю! Немецкая сволочь!
Между тем вопреки опасениям льдину оттёрло к большому затору. И обречённый, дразня, помахал рукой милиционерам, перепрыгнул на другую льдину, с неё — на сплошной блистающий каток, откуда было близко до верб противоположного берега.
Со стороны майдана раздался невнятный мальчишеский крик и перебор копыт. Лидия, как и другие, не обратила на это внимания. Она с трепещущим сердцем следила за происходящим перед глазами.
Безумец плыл на льдине, отдаляясь, радостно ревя.
Трра-ах-ах-та-а-а... Раз и второй раскатились выстрелы.
Пленный вдруг подпрыгнул и, точно подрубленный под колени, упал навзничь.
Кто-то из баб громко вскрикнул. Разом спутались взволнованные голоса и восклицания:
— Доскакался, холера!
— Хоть и фриц, а человек...
— Какие они были, когда пришли, ироды? И какой этот захлюстанный!
— Ой нет... Неможно на такое смотреть. На расстрел...
— Нечего было удирать. Другие военнопленные работают, а этот, надо же, взъерепенился.
— Ишо б Гитлера вот так!
Густой басок Степаниды перекрыл галдёж:
— Оно верно, бабы. Нет немцам прощенья. Только одно дело, когда война. А другое, когда в плену. Чему радуетесь? Тому, что занехаянного бродяжку стрельнули? Чем он вас обидел? Нехай раньше врагом был. Врага убить не грех. А теперича — бегляк. Оглашённый и, могет, даже бесноватый. Не радуйтесь! Молчите! Человечья душа к Богу полетела...
Матрёна, сноха Ребедаевых, та же Прасковья подняли Слядниху на смех, намекая, что водила некогда шашни со старым Шагановым, а теперь Маркяныч неведомо где.
Покидали берег всполошённой толпой. Лидия шла одной из последних. У плетня крайнего подворья она приотстала и глянула назад. Льдину, на которой крестом маячил Гервиг, в сущности неизвестный ей человек, влекло за поворот. Уносила река, уносила последнего чужеземного ратника. Ещё утром он цеплялся за жизнь, а теперь леденел в сумеречной дымке. Почему столь несчастная и короткая судьба была предназначена этому дрезденцу? И как узнать, что ожидает каждого из нас?
Подросток Скидановых, толстогубый Шурка, осадил взмыленную конягу, напугав женщин. Они сыпанули с дороги, костеря неумелого всадника. А тот, тараща глаза, собравшись с духом, плаксиво выкрикнул:
— Парторг приказал! Всем бечь в балку, за хутор... Там такое! Там пацаны немецкую мину взорвали... Побило их!
В сгустившихся сумерках улицу пронизали причитания! Большинство казачек, у кого были дети, гонимые страшным предчувствием, — среди них и Лидия, — забывши обо всём, помчались по оступчивой хуторской дороге, за день подсохшей, овеянной теплынью...
3
Записи в дневнике Клауса фон Хорста, шеф-инспектора при штабе восточных Добровольческих войск.
«1 апреля 1944 г. Берлин.
Вчера вернулся из восточной командировки. Напор русских возрастает день ото дня. Им удалось вклиниться на стыке групп армий «А» и «Б» и, пройдя по северу Бессарабии, достичь румынской территории. Фюрер счёл полезным сменить командующих
