Изредка у коптящего жирника, в его тусклом освещении, выводил палочки и крючочки, выполняя задание по чистописанию. И был в своём труде сосредоточен и горд ещё тем, что научился остро затачивать карандаш...

Иногда собирались у Лидии подруги: Таисия, Лущилина Варя, тётка Маруся Максакова, Люба Звягинцева. Играли в лото, отогревали души винцом и песнями. К ним на посиделки — совершенно незвано — стал заходить председатель колхоза. И сразу всё ломалось! Уделяй ему внимание, развлекай беседой. А Фёдор Иванович, увы, опять заводил речь о надоях, посевах и госзаказе. Робел в кругу женщин, хотя хуторянки догадывались, что имел вдовец виды на Лидию. Даже предложил ей пойти в секретари-машинистки, чтобы постоянно была рядом. Но, высмеянный Лидией при бабах, названный ею «ухажерчиком», видимо, обиделся и больше носа не казал...

Лидия проводила подруг около полуночи, постояла на крыльце, вдыхая свежесть первой декабрьской метелицы. Снег валил весь день, деревья белыми изваяниями стыли в зыбкой темноте. А по земле мело, холодила колени колкая пыль. Эта по-настоящему зимняя ночь показалась глухой, безлюдной. Даже лая не слышалось...

Она вернулась в горницу, озарённую керосиновой лампой. Убрала со стола в старый кисет Тихона Маркяныча бочоночки лото, карты. Потом стала разбирать постель, раздеваться. А в ушах по-прежнему звучала мелодия песни, которую сегодня тётка Устинья Дагаева заводила трижды.

Ой, да скатилася с неба звёздочка,

Ей-ей, с неба она голубого,

Ай, да долго-долго я прождала,

Ай, свово дружка милого.

Ой, да дожидаючи дружка,

Дождалась я горя-скуки,

Ой, да много-много слёз я пролила,

Живу с тобой в разлуке.

Два этих месяца, пролетевших в скорбном одиночестве, в непрестанном труде, почему-то не покидала её странная мысль, что кто-то из Яшиных друзей должен написать ей. Рассказать, как всё случилось. А пока этого не было, не объявлялись свидетели, пока не знала она всей правды произошедшего, — тлела в сердце надежда. Вернулся ведь с того света брат тётки Матрёны Торбиной, пусть слепым. Писари порой ошибаются, им не видеть, как берут смертную бумагу женские руки...

И песня с новой тоской окатила душу, высекла слёзы и воспоминания. Они набегали, тащили за собой то радость, то укоры, то грусть. Но за всем этим в душевной глубине просвечивало то заветное, главное, что изведала в жизни, что дарило минуты счастья, — любовь к Якову, своему единственному мужчине. Никого другого она и сравнить не смогла бы с мужем, далеко не ангелом. Но все недостатки и достоинства Якова были приняты ею, как свои собственные, и боль была одна на двоих, и нежность, и зорька брезжила одна... И вдруг мир раскололся, и эта, её половина, вдовья, безмужняя, оказалась мучительно постылой, полной тоски и бесприютности, и все заботы теперь сошлись к сыну...

Она уснула незаметно, подложив по привычке ладонь под правую щёку. И вдруг очнувшись, с заколотившимся сердцем, прислушалась. Как будто кто-то шёл по улице, и похрустывал под ногами ледок луж, прикрытых снегом. Прямо посреди комнаты лежало пятно лунного света, проникшего сквозь верхнюю шибку. В зале ясно различались стол, шифоньер, особенно — в призрачном освещении — окна. Лидия встала с кровати, прошла в спаленку, недоступную луне, — дыхание Федюньки было ровным и глубоким. Вдоволь накатался с бугра на санках...

В надворное окно открывалось над крышей дагаевского куреня небо, расчищенное морозом, приплюснутый диск луны. Сияли во дворе озарённые снежные волны, густо искрились. А тени, падающие от строений и забора, были сиреневыми, смутными. Именно из тени, со стороны улицы, возникла мужская фигура — солдат в светлом полушубке и шапке, с вещмешком за плечом. Он шёл к ступеням крыльца той твёрдой, с носка походкой, которую она и умирая не смогла бы забыть. Но на полдороге остановился. Ужас сковал Лидию. Кто же это? Не мерещится ли ночной гость, так напоминающий Якова? «Господи! Всемилостивый! Не оставь меня! — мысленно воззвала Лидия. — Помилуй нас...» А в дверь уже негромко стучали, звали её...

Они сидели за столом напротив друг друга, выкрутив фитиль лампы, чтобы лучше видеть лица! Лидия не выпускала из ладоней тяжёлую, мозолистую руку мужа и, точно помешанная, беспрерывно улыбалась и отвечала невпопад. Смотрела и не могла насмотреться на Якова — в новенькой гимнастёрке, слегка тесной на плечах, такого красивого, с чубом и подстриженными висками, черноусого, с усмешкой то ласковой, то озорной...

— Не мог я писать, понимаешь? По семьдесят километров за сутки проходили, гнали немцев. Тылы за нами не поспевали! А почему? С воздуха стало прикрытие надёжное. Покрышкин, герой лётчик наш, даёт им бучи! Боятся его как чёрт ладана. Да и другие ему под стать. До Днепра, Лидочка, дошли!

— И не ранило тебя? Хранил Господь?

— Обошлось. Хотя всякое бывало... Значит, спутали в штабе... Мой однофамилец, Шаганов, под Гуляй полем погиб. Тоже в нашем эскадроне служил, связистом. Ярославом его звали. По-моему, откуда-то с Терека...

— У меня радость, а его жена и мать думают, что живой... Так страшно, Яшенька... На сколько ж тебя отпустили?

— До завтрашнего утра. Поручили принимать в Батайске лошадей для нашего полка. Пока формируют эшелон, я — домой.

— Ой как мало! Как мало! — закачала Лидия головой, поддаваясь смятению. — И надышаться не успею...

Яков запоздало вспомнил о гостинцах, выложил из своей армейской сумы три банки тушёнки, пачку печенья, тёмный кирпичик хлеба и — сыну на усладу — глудку сахара. Рядом поставил на стол фляжку со спиртом. Но так и не притронулся к ней. Лидия зачерпнула из чугунка фасолевого супа. Пододвинула миску мужу и подала его прежнюю деревянную ложку с щербинкой. Яков подержал её в руке, вздохнул.

— Сколько ж ей лет? С детства за мной закрепилась. Мама часто снится. Известно что-нибудь?

— По эту сторону фронта похоронки на живых шлют, а на той... Улетели, как птицы, без следа...

Яков быстро похлебал и встал покурить. Беспокойство всё сильней теснило грудь. Он во второй раз зашёл в спаленку, присветил зажигалкой, чтобы разглядеть, каким стал Федюнька, плоть родная. Сынишка крепко спал, и его спутанные волосы чудесно пахли талой водицей. Яков прошёл в зал вслед за женой, плотно прикрыл створки дверей. Она, любимая, торопилась избыть свою боль и нежность...

На третьих кочетах Яков, счастливо-усталый, отрезвевший от любовного хмеля, напахнув полушубок, вышел на крыльцо с газетной самокруткой. Луна закатилась. В небесной выси отчётливо серебрился Млечный Путь. И