происшествиях, сохранило память о них! Что ж, давайте, наконец, разберемся, как могло случиться, что подобное изречение, не имеющее на самом деле столь значительного содержания, могло сохраниться до времен Луки — да еще в традиции? — могла сохраниться. Это изречение свободно сформировано и только в данном контексте сформировано самим Лукой, поскольку и до, и после него говорилось о том, что нужно привести свои дела в порядок и обратиться, пока не поздно. До: если пойдешь с противником твоим к правителю, отделись от него при дороге, чтобы не попасть в темницу; после: если смоковница не приносит плода, ее срубают. В середине Лука поместил изречение, которое рекомендует то же самое соображение относительно конца и отличается от двух других только местом отправления, как и те отличаются друг от друга эпиграмматической подготовкой и местом отправления.

Для изречения, о котором здесь идет речь, Лука использовал казуистический вопрос, возникший в результате растворения блаженного сознания, а именно вопрос о том, действительно ли несчастье является наказанием за греховность и доказывает вину страдальца, ведь вокруг так много грешников, которые избавлены от всех несчастий. Не навреди! — отвечает Лука, — в конце концов, наказание настигнет и их.

Апологет, возможно, ответит на вопрос, как Иисус мог сразу же наброситься на людей, невинно принесших ему весть о поступке Пилата: неужели вы думаете, что эти галилеяне были поэтому особыми грешниками? Для того чтобы «достоверность» существовала, он должен хотя бы ответить на этот вопрос, то есть стать поэтом и сформировать новую историю. Мы уже ответили на этот вопрос, когда сказали, что приветствие обрывается так поспешно потому, что Луку интересует только этот момент, и повод нужно упоминать лишь постольку, поскольку читателю необходимо знать, к какому событию относится это высказывание.

§ 36. Пир у мытаря Матфея.

Апологеты должны, наконец, опомниться и перестать с такой слепой яростью, как они это делали до сих пор, пытаться заглушить противоречия евангельских сообщений, если они не хотят создать впечатление, что христианская религия стоит или падает в зависимости от того, заглушаются ли эти противоречия или выходят наружу. Кажется, будто какая-то бесовская сила не дает этим людям покоя, постоянно заставляет их работать над этой слабой стороной их системы и своими трудами делать ее еще более ущербной, потому что так оно и есть на самом деле, потому что их система действительно должна рухнуть, если не задушить противоречия так, как это делают они, и потому что теперь, наконец, их постигнет кара за их презрение к человеческой свободе и разуму. Они и сейчас еще кружат, измеряют, давят, растягивают, сжимают и делают всевозможные вещи с этими противоречиями, в то время как критика их распознала и поняла их происхождение. Но распознанное противоречие уже не является противоречием.

1. Призвание Матфея.

Человек, которого Иисус, выйдя к озеру после исцеления расслабленного, зовет следовать за ним из своей таможни, Марк и Лука называют мытарем Левием; первый Синоптист называет его неким Матфеем. В более позднее время решение этого противоречия стали искать в том, что «традиция» спутала двух людей. Левий, говорит Зифферт, был призван так, как сообщают все три синоптиста, и именно его призвание послужило поводом для пира, на котором Иисус оскорбил фарисеев своими дружескими отношениями с мытарями. «Конечно, апостол Матфей тоже был мытарем до того, как был призван Христом в ученики, только его призвание, скорее всего, произошло не при тех обстоятельствах, которые скорее относятся к призванию Левия». Неандер надеется решить эту разницу иначе: «Всегда можно допустить, что хозяином был другой богатый мытарь, по имени Левий, друг Матфея. Таким образом, тот, чье призвание послужило поводом для этого пира, и хозяин могли быть перепутаны традицией». Однако все разговоры о предании следует отбросить с самого начала, так как здесь, как и прежде, можно самым определенным образом доказать, что евангелист, которого Церковь называет Матфеем, не использовал для этого повествования ничего, кроме трудов двух своих предшественников, а кроме них — только свою сообразительность. К своему изумлению, он заметил, что ни Лука, ни Марк, приводя список двенадцати апостолов, не упоминают Левия, о котором они сообщают, что Иисус призвал его следовать за Ним. Как же, спрашивает он, этот человек не был одним из двенадцати? Да, он был одним из них, только значится под другим именем. Но под каким именем? Он сам — Матфей, от которого происходит первое Евангелие, и которого Марк и Лука называют Левием только под его исконным еврейским именем. Но если нас беспокоит, что этот человек так странно говорит о себе и, вводя себя в повествование, делает это с формулой «когда Иисус увидел человека по имени Матфей», то апологет ждет нас с назидательным замечанием, что в этом обстоятельстве мы должны «восхищаться изъятием субъективности, которое показывает евангелистов «как целомудренных писателей истории, которые были чисто поглощены своим возвышенным предметом». О глупости! Как будто это еще целомудрие, когда евангелист говорит о себе так, чтобы ввести читателя в заблуждение. «И увидел он человека, называемого Матфеем», — эта формула не только просто представляет Матфея — неужели апологету не найдется кесаря, чтобы научить его лучше? — но в то же время дает нам понять, что этот Матфей был для евангелиста неизвестным человеком. Он знал его только по списку апостолов, который дали ему Марк и Лука. Лука беспристрастно и механически скопировал рассказ своего предшественника о призвании Левия и Директории апостолов, но Синоптист, которого Церковь, возможно, также потому, что считала его апологетом среди троих, ставила выше и предпочтительнее двух других, обиделся на то, что Левий не был назван среди апостолов — нет! Он был уверен, что Левий должен быть одним из двенадцати и должен был скрываться под другим именем в списке апостолов, и, не раздумывая долго, он слепо взял множество неизвестных имен, которые предлагал ему список. Таким образом, Левий стал Матфеем. Марк и Лука и не думают идентифицировать обоих мужчин, иначе они не опустили бы самое малое, что от них требовалось в данном случае, — они, по крайней мере, назвали бы Матфея «мытарем», чтобы читатели, если им повезет, могли прийти к предположению, что этот Матфей и есть тот мытарь, о призвании которого они рассказали ранее. Но оба апологета перечисляют Матфея без какого-либо дальнейшего описания. Если бы апологет был прав, они не убереглись бы от обвинения в том, что своей непостоянностью они нарушили устои Церкви почти на два тысячелетия,