— Здравствуй, Раймонда! Ты еще немного подросла и, надо же, стала настоящей красавицей! — отвечала Бертий. — Я голодна. Что у нас сегодня на обед? Это все деревенский воздух виноват! Ну, и масса новых впечатлений: сегодня я впервые прокатилась на автомобиле. Я просто мечтаю об омлете! Тебе он так удается! С пряными травами — кислицей, луком-резанцом, петрушкой. А вот чеснока — ни-ни! В городе яйца не так хороши, как тут.

Служанка разрумянилась от ее комплиментов.

— С удовольствием сделаю вам омлет, мадам!

Слушая лепет кузины, напоминавший о годах, прожитых вместе на мельнице (кто знает, не придется ли им делить кров и в будущем?), Клер внезапно почувствовала прилив совершенно необъяснимой радости. Был ли певучий голос кузины, осветившей дом своим присутствием, тому причиной? Или заинтересованный взгляд Раймонды? Или улыбающаяся мордашка Фостин? Она понятия не имела, но тиски, сжимавшие сердце, стали разжиматься. Пробудилась слабая надежда… Нет больше ни секретов, ни лжи. Вся семья поддерживает ее. И все вместе они, быть может, вызволят Жана из когтей судебной полиции…

— А что это за прелестное дитя? — спросила кузина.

Это было вернейшее оружие Бертий — сладкоречивость, умение подобрать нужные слова. Ну и, конечно, взгляд — заинтересованный, живой.

— Познакомься, это дочка Жана! Фостин, эта красивая дама — моя кузина Бертий. Я ее очень люблю.

Кроме Базиля, никто не мог оценить значимость этой фразы. Клер решила простить! И дала это понять этому чудесному созданию, легкому как перышко, с повадками королевы в своем кресле на колесах.

— Здравствуй, Фостин! — сказала Бертий, целуя девочку. — Тебе очень повезло, что Клер взяла тебя к себе! В мире нет никого лучше и добрее, чем она, — уж я-то знаю!

Этим Бертий и ограничилась — она беззвучно плакала под растроганным взглядом Клер. Раймонда ликовала: в воздухе запахло примирением. Она торопливо увела Фостин в сад. Бертран раскланялся, заверив своих нанимателей, что сегодня же возьмется за работу.

— Останьтесь и пообедайте с нами! — утирая слезы, предложила ему Бертий.

— Нет, дома меня ждет Мари-Виржини. Клер, завтра я улажу все формальности и навещу мсье Дюмона. Может, вы хотите передать ему записку? Завтра, около семи утра, я к вам заеду.

— О, благодарю вас! — отозвалась Клер. — Базиль, письмо напишешь ты, а я прибавлю пару строк от себя.

Базиль пошел провожать Бертрана. Клер с кузиной остались наедине. Калека, пользуясь моментом, спросила быстро:

— Так ты меня прощаешь? Если бы ты знала, как я горевала, сознавая, что причинила тебе такое горе!

— Не будем об этом, Бертий. Есть более серьезные заботы.

— Рассказывай скорее!

Клер вдруг вспомнила про шофера, который привез Бертий на мельницу.

— А где же твой спутник? Если ты остаешься на обед, не ждать же ему тебя все это время на улице!

— Пускай себе ждет! Это такси. Ну, по крайней мере, он собирается оказывать такие услуги. Так что пусть попробует, каково это. Я ему заплатила, Клер! Раймонда вынесет ему что-нибудь перекусить. Прошу, расскажи мне все!

В этот раз рассказ получился коротким. Клер изложила основные факты, с упором на письмо Леона к Жану, случайным образом попавшееся на глаза Аристиду Дюбрёю. Когда она кончила, Бертий снова залилась слезами. Между всхлипываниями она проговорила:

— Бертран его спасет! Так должно быть! И ничего бы этого не было, если бы не я! О Клер, знала бы ты, как я себя за это ненавижу!

— Теперь я знаю, — отвечала кузина. — Есть поступки, вещи, которые делаешь, не задумываясь всерьез о последствиях. Ты думала, что действуешь во благо, скрывая от меня, что Жан жив, а я решила, что Леон должен написать в Нормандию. Вереница несчастий, которая за этим последовала, станет нам обеим уроком… Дай мне твою маленькую ручку, принцесса! Хорошо, что ты приехала!

Глава 18. На крыльях беды

Тюрьма Сен-Рок, 20 сентября 1902 года

Жан плохо переносил заключение. Крошечная камера его угнетала, даже с учетом, что ему повезло оказаться там в одиночестве. Всходило солнце. Спал он мало. Со дня ареста прошла уже целая неделя. Из тюрьмы в Кане его перевезли в Ангулем — город, в котором он много лет назад бродил ночью, как ищущий укрытия бродячий кот.

Вытянувшись на дрянном матрасе, Жан вспоминал приютившую его проститутку. Они встретились на северной окраине города. Женщина была намного старше, чрезмерно накрашена, с большим бюстом. Он же только-только сбежал из колонии в Ла-Куронн. В свои восемнадцать он был полон любовного пыла и любознательности относительно женского пола, чем и заслужил кров, пищу и заботу подруги на протяжении четырех дней. Но кто-то «настучал жандармам» — как принято было говорить в среде его товарищей по несчастью. Аристид Дюбрёй арестовал Жана при довольно-таки унизительных обстоятельствах: юноша был голый и в кровати с подругой.

— Спрячь свой огурец, мерзавец мелкий! — крикнул ему полицейский, в то время как присутствовавшие тут же жандармы зубоскальничали.

Жан натянул пожелтевшие тиковые штаны, какие носили все каторжники, и рубашку, данную ему подругой. Ему показалось, что он до сих пор ощущает стыд, обжегший его в то утро. И вот почти семь лет спустя Дюбрёй поймал его снова.

«Кто продал меня на этот раз?» — спрашивал себя Жан.

Он поежился. Живот подвело от голода. Все заново! Он давно научился терпеть голод и утолять его краюхой хлеба, украденной у собаки, или неспелыми колосьями с поля. Зимой в сельской местности ловить было нечего. Приходилось идти в город и воровать с прилавков. Зато летом они с Люсьеном, держась за руки, бродили в тени фруктовых садов и наедались от пуза остатками урожая, часто чуть подпорченными. Жан четко, как наяву, увидел лицо маленького брата. Люсьен был очень красивый мальчик, хрупкого сложения, с тонкими чертами лица… Стиснув кулаки, он ударял о стену рядом с собой до тех пор, пока костяшки не засаднили. Из горла вырвался глухой стон: «Люсьен! Мой хороший! Эти гады тебя убили!» Лишившись любви Жермен и нежности Фостин, Жан чувствовал, как скатывается в прошлое. Там, на Йерских островах, он трижды попадал в карцер, где было жутко сыро, темно. По ногам и по шее бегала какая-то мерзость. Обитателей карцера морили голодом и жаждой. Но это было ничто в сравнении со снедавшей его тревогой: знать, что брат оставлен на потраву старшим «товарищам» по заключению и похотливому надзирателю Дорле, любителю хорошеньких маленьких мальчиков. Те, кто покорно сносил его гнусности и не жаловался,