немедленно объявлялся космополитом, и с ним расправлялись по всем испытанным правилам.

Печать открыто заявила о евреях-вредителях, был создан клеветнический процесс, при таинственных обстоятельствах погиб известный артист Михоэлс. Шептались о том, что якобы по примеру сосланных в Азию немцах Поволжья, крымских татар, калмыков, чеченцев, ингушей готовится массовая высылка и всех евреев. Новое гетто?

Если бы не смерть диктатора, совершенно неизвестно, какую окончательную форму принял бы этот новый политический курс.

Последние оставшиеся до выхода на свободу недели я, расконвоированный, работал дежурным на канале. То была чудесная пора. Целый день сидел я в поле, греясь на солнышке, в кустах, растущих вдоль неширокого канала, и наслаждался блаженством одиночества. В лагере особенно ощущается такое блаженство. Мирно, наводя сладкую дремоту, журчала под ногами холодная вода, узкой прямой голубой лентой устремлявшаяся вдаль – орошать поля. Если уровень ее понижался, нужно было опустить тяжелую деревянную створку, преграждая таким образом течение. Если повышался – поднять створку. Только и работы.

Я сидел в кустах, где невинно посвистывала какая-то случайно залетевшая птаха, слушал шелест волнующейся под ветром молодой зеленой листвы, усыпляющее журчание бегущей воды и думал, что буду делать, когда вернусь в нормальную человеческую жизнь, из которой меня вырвали десять лет назад. Что сулит завтрашний день? Где буду жить? Как устроюсь? Чем займусь? Каким трудом буду зарабатывать кусок хлеба?.. О литературной работе, которой жил четверть века, ныне придется забыть. Ни одна редакция, ни одно издательство не будут печатать политического, десять лет просидевшего в лагере. Это только в проклятое царское время политический преступник Достоевский мог беспрепятственно печататься, даже описывать каторгу, на которой находился.

Хотя мои доброжелатели и советовали не покидать Казахстан – здесь и устроиться на работу легче, и жить спокойнее, – все же я твердо решил ехать обратно в Россию, поселиться к Москве поближе, чтобы иметь возможность видеть маму и хлопотать о своей реабилитации. «После войны на ваше дело посмотрят другими глазами», – сказал тогда мне в Бутырках прокурор. Война давным-давно кончилась.

Все мысли были поглощены завтрашним днем. Наверно, этим объясняется, что, насколько яркими, навеки запомнившимися были впечатления первых лет неволи, настолько тускло, смутно, расплывчато вспоминаются последние лагерные дни.

Из ЦПО ехать оформляться нужно было в До́линку, административный центр. Последним, с кем я имел дело на Поливном, был Синеок, сопутствовавший мне в качестве ответственного лица во время оформления отъезда. И пока я ходил с ним по всяким канцелярским инстанциям, мы словом друг с другом не перемолвились. Лично у меня не было ни малейшего желания разговаривать с этим человеком, которого я, слава Богу, никогда в жизни больше не увижу. Что же касается его, то он молчал, подавленный и как бы растерянный. Мне казалось, я читал его мысли. Он остается, а вот я, благополучно закончив срок, покидаю лагерь. Я уезжаю, иду на волю, несмотря на все его попытки спровоцировать меня политически, несмотря на постоянную слежку за мной, за моей работой, несмотря на ревизию зерносклада, несмотря на пропавшие мешки. Я оставил его, соглядатая и провокатора, кругом в дураках и выхожу на свободу, а он остается в лагере.

Формальности были закончены, и я пошел направо, а он пошел налево. Расстались не простившись, не пожав руки друг другу, ни словом не обменявшись.

В До́линке, куда я приехал один – как вольный – на попутной грузовой машине, мне выдали свидетельство о выходе, по окончании срока, из лагеря и волчий паспорт, взглянув на который всякий чин мог сразу понять, какая перед ним птица. Поинтересовались, где я намерен жить, предупредив, что не только в столичных, но даже и в областных городах находиться мне не положено. Я выбрал Владимирскую область, поближе к Москве, захолустный районный городишко Покров. Там потом и поселился, и работал делопроизводителем-кассиром в примыкающем к городку колхозе. В До́линке же получил и железнодорожный билет до места нового жительства, и скромные суточные.

Затем, как и со всех, закончивших срок, взяли подписку, что я никому не стану рассказывать о лагерной своей жизни.

Всего несколько лет прошло – и Александр Солженицын41 на весь мир распахнул ворота засекреченных советских лагерей, рассказав о них в «Одном дне Ивана Денисовича». Конечно, далеко не все тогда рассказав. В литературе появилась – правда, на весьма короткий срок – лагерная тема. Та самая тема, о которой раньше боялись говорить даже за семейным столом.

Потом, под колесный рокот и мерное потряхивание, сидел я один, без конвоя, совершенно свободный, в жестком вагоне, с любопытством прислушиваясь к разговорам соседей, жадно глядел на мелькающие в окне со спущенным стеклом березы и липы – милы сердцу были наши леса после голых и унылых степных равнин. Я ехал на запад точно по новой, незнакомой мне стране, ехал день и ночь и думал, что так вот доеду до самой Москвы. Не сойду на станции, на которой кончается мой билет, а зайцем проеду оставшийся небольшой кусочек дальнего пути и вылезу из вагона в Москве, и увижу старенькую свою маму, и прижму ее к груди. Столько ведь лет не виделись.

Я ехал из Азии в Европу, и врывавшийся в открытое вагонное окно теплый ветер – ветер свободы – обвевал лицо. Прощай, треклятый Казахстан! Век тебя больше не видеть.

51

Подведем кое-какие итоги.

Тысячи лиц прошли передо мной за это время, в том числе люди, побывавшие в самых гиблых местах – и на Воркуте, и в Тайшете, и на Колыме, и в спецлагерях, – чуть ли не вся Русь лагерная. Среди них были и такие, с кем подружился, – например, Документов Николай Васильевич, экономист-плановик из Владимира, или Журавлев Павел Андреевич, слесарь из Орехова-Зуева, оба ныне реабилитированы. Однако писать обо всех невозможно.

Не буду также упоминать о тех мытарствах и скитаниях, которые ждали меня по выходе из лагеря, о новых тяжелых ударах, что пришлось перенести, об отчаянной борьбе за московскую прописку и обо всем том, что было с этим связано. Это тема для отдельной книги.

Но, оглядываясь на пережитое, могу сказать: а все-таки сбылось предсказанное мне старшиной Николенко исполнение желаний. Они исполнились, мои желания. «Тилько нэ скоро». Только не скоро. Очень даже не скоро.

Мало того, можно подумать, что осуществились те два таинственных поворота колеса, которые он мне – и только одному мне – сулил. В самом деле, сначала было снятие судимости, а потом уже реабилитация. Семь лет ждал окончательной реабилитации. Десять плюс семь, итого семнадцать. Долго раскачивалась прокуратура, чтобы посмотреть