печати. Затем велели собраться с вещами и отвезли нас обоих, меня и Буткевича, на Поливной, в зону, за проволоку. Вновь произошла неожиданная перемена в прихотливой лагерной моей судьбе, да еще какая! Надо мной, оказывается, нависла грозная опасность.

Только спустя некоторое время, уже находясь опять в зоне, узнал я, что случилось и чем были вызваны такие действия администрации. Оказалось, в одном из ближайших степных поселков милиция задержала двух казахов, продававших на базаре зерно. На санях у них нашли шесть мешков ячменя и шесть овса. Началось следствие. Казахи показали, что купили будто бы это зерно у сторожа, охранявшего полузаброшенные в степи склады недалеко от Лиманного. Пока суд да дело, решили и меня заодно снять с работы и запереть в зону. Мне теперь грозило обвинение уже не в политическом, а в уголовном преступлении.

Казахов посадили, сторожа-заключенного – тоже. Мы с Буткевичем пока свободно разгуливали по зоне, но в любой момент тоже могли угодить за решетку. Дело вызвало большой интерес среди населения Поливного. Передавали, что арестованный сторож яростно отрицает возведенное на него обвинение, говорит, что казахи клевещут, сводя с ним какие-то старые счеты. А у меня началась генеральная проверка склада. Каждое утро надзиратели и ревизоры везли меня на Лиманный; снимались с замков печати, раскрывались тяжелые двери склада, и начинали перевешивать зерна в закромах. Работала специальная бригада – насыпали мешки, таскали на весы, здесь мы с ревизором взвешивали и записывали вес, каждый отдельно. Под конец дня сверяли записи, закрывали склад, накладывали вновь печати и ехали обратно в зону. Так продолжалось недели, вероятно, полторы.

Когда ревизия закончилась и все находившееся в закромах было перевешено до последнего зернышка и сверено со всеми записями, оказалось, как и следовало предполагать, что никакой недостачи нет и у меня полный порядок на складе. Единственно, в одном из закромов был обнаружен овес, смешанный с небольшим количеством ячменя. Я объяснил, что во время приемки нового урожая рабочие по ошибке высыпали два-три мешка не в тот закром. Синеок подтвердил мои слова.

Следствие над казахами и сторожем продолжалось с месяц и кончилось ничем – дело было прекращено за отсутствием состава преступления. Так и осталось неясным, откуда у казахов взялись двенадцать мешков зерна. Ни меня, ни Буткевича следователь ни разу даже не вызывал. Я вышел чист, но на зерносклад, где к тому времени был уже новый заведующий, больше не вернулся. Болтался без дела в зоне.

Прибежал в барак запыхавшийся Синеок. Я лежал, покуривая, на нарах.

– Поедешь на Лиманный сдавать дела. Там у тебя недостача тары.

– Сколько?

– Двадцать восемь мешков не хватает.

Нехватка мешков, о которой я знал, давно уже меня не беспокоила. После одной из выдач зерна обнаружилась пропажа целой кипы пустых мешков, лежавших внутри склада, на низкой стенке. Стащил мимоходом возчик – все это было уголовное ворье. Как бы ухитриться сактировать недостачу этих злополучных мешков – ломал я себе голову. Не хотелось платить своим карманом, и без того весьма тощим.

– Никуда я не поеду, – сказал я, продолжая лежать с заложенными за голову руками. Синеок дико на меня посмотрел, взвизгнул:

– Как не поедешь?

– Так. Уже две недели держат меня в зоне, дела я никому не сдавал, зерносклад фактически брошен на произвол судьбы. Я не могу отвечать за то, что произошло за эти две недели.

Синеок, потрясенный, побежал докладывать начальнику отделения о моем дерзком отказе ехать сдавать дела. Начальник – тот самый, что регулярно присылал ко мне кучера за просом, – был коренастый, мрачноватого вида мужчина в штатском, с украинской, не помню точно, фамилией на «ко». Вскоре я был вызван на расправу. И тут, стоя перед целым судилищем, состоящим из надзирателей во главе с начальником отделения, я выдержал – с гордостью могу это сказать, – выдержал жесточайший натиск.

– Немедленно собирайтесь и поезжайте на Лиманный! – кричал, перейдя на «вы», начальник отделения. Я отвечал спокойно:

– Никуда я не поеду, гражданин начальник. Меня неожиданно сняли с работы и две недели держат в зоне, склада я никому не передавал, а теперь с меня требуют какие-то мешки. Я не могу сейчас отвечать за наличие материальных ценностей. За это время могли все растащить, не только мешки.

– А я приказываю вам ехать! Слышите? – кричал, багровея, начальник. Он понимал, что допустил оплошность, которой я не замедлил воспользоваться. Прежде чем отправлять в зону, нужно было предложить мне тут же сдать кому-то дела – тогда и взыскивать с меня недостачу, если таковая обнаружится. А сейчас юридически я был совершенно прав.

– Не поеду, гражданин начальник, – отвечал я, собрав все присутствие духа. Это было тоже самоутверждением. – Заставить меня вы не можете. Это незаконно. И никаких актов подписывать я не буду.

Надзиратели хранили дипломатическое молчание. Понимали: я прав, не придерешься.

Так и не поехал на Лиманный. Как уж там списывали недостающие мешки и как оформляли нового заведующего зерноскладом – ей-богу, меня мало интересовало.

50

Я заканчивал срок в последние годы правления Сталина и вышел на свободу в 1953 году, вскоре после его смерти, когда в стране явственно потянуло свежим живительным ветром. Можно было оглянуться на пройденное десятилетие. Не думал я, что выйду отсюда живым, ох не думал. А все-таки выжил. Да, выжил, благодаря самоотверженной помощи моей дорогой матери, ныне покойной. Только благодаря ей.

Почти в каждой с заботой и любовью собранной посылке присылала она мне пачку газет. Вообще газеты проникали в лагерь. Я имел возможность следить за тем, что происходило во внешнем мире и во внутренней жизни моей страны. А происходило что-то странное и не совсем понятное.

Казалось бы, фашизм был навсегда уничтожен. Ценой нечеловеческих усилий истекающего кровью народа, ценой двадцати миллионов жертв, ценой половины европейской России, превращенной в развалины и пепелища, Сталин вышел победителем из титанического поединка с Гитлером. Но прошло немного времени – и во внутренней политике диктатора стали проявляться некие зловеще-знакомые тенденции. Прежнее раболепное преклонение перед вождем под усердным воздействием печати и радио все больше принимало характер обожествления его. Марксисты, яростно отрицающие роль личности в истории, превратили генерального секретаря партии в нового фюрера, окруженного почти мистическим ореолом. Леонид Леонов40 не постыдился даже предложить начать летоисчисление человечества не с Рождества Христова, а со дня рождения Сталина. Вспыхнувший во время войны и вполне естественный патриотизм ныне перерождался в оголтелый ультранационализм, порой принимающий анекдотичные формы.

Появилось новое жутковатое словечко «космополитизм». Всякий сомневающийся в приоритете русского народа буквально во всех областях человеческой мысли,