– Пожалуйста, – сказал я, насторожившись. Вопрос, требовавший предисловия, не мог быть обычным.

– Правда, что следователи бьют? – спрашивала девочка, не поднимая от бумаги глаз. Мне показалось, давно ее мучает такой вопрос.

– Правда, – ответил я.

– Зачем это они делают?

– Чтобы получить нужные им показания.

– Какая гадость! – вырвалось у нее. На круглом миловидном полудетском лице появилась гримаса искреннего отвращения.

Милая наивная комсомолочка!

48

Проверяя прожитые в Казахстане годы и оглянувшись назад, я даже удивился. Оказывается, перевалило далеко уже за половину срока, и оставшийся срок с каждым днем уменьшается и уменьшается. Десять лет. Каким огромным, неодолимым, совершенно безнадежным казался мне в первые годы этот черный отрезок времени! В отчаянной, изо дня в день, борьбе за жизнь я не надеялся, что выдержу его.

А ныне, оглядываясь на то, что осталось за спиной, я почувствовал, что доживу, пожалуй, и до выхода на свободу. Условия лагерной жизни несколько улучшились. Нормированная пайка – эта основа основ – увеличилась до пятисот граммов. Ничтожный, казалось бы, стограммовый довесок ощущался изголодавшимся организмом как значительное подспорье.

В 1950 году министром внутренних дел вновь стал Берия, правая рука и соотечественник Сталина. Как известно, впоследствии, после смерти диктатора, он предпринял неудачную попытку совершить государственный переворот, за что и поплатился головой. Берия был беспринципным политическим авантюристом восточного образца, палачом и негодяем, но справедливости ради надо сказать, что в лагерях на первое время им была проведена разумная, с точки зрения власти предержащей, экономическая реформа. Лагеря были переведены на хозрасчет.

Практически это дало то, что люди забыли туфту и стали работать без дураков. Отныне за свою работу зек получал пятьдесят процентов того, что полагалось бы вольнонаемному рабочему. Часть денег выдавалась на руки, остальное поступало на лицевой счет. По выходе из лагеря человек получал накопившуюся за это время значительную сумму денег, которая давала возможность просуществовать первое время. Правда, из этой суммы вычитались все затраты на содержание заключенного. Отныне содержание его государству ничего не стоило. Человек должен был сам оплачивать свою неволю, часто совершенно незаконную, расходы на пайку и баланду, на место на нарах, на конвой, на собак и надзирателей. Остроумное изобретение, единственное в своем роде.

Но в лагерях теперь появились ларьки, где можно было купить патоку, карликовые, но сладкие здешние арбузы, дыни, овощи, впоследствии даже хлеб.

Был упорядочен и внутренний быт. Началась эпоха великих перетасовок и переселений. Были образованы отдельные мужские и отдельные женские лагеря. Отдельные лагеря для политических и отдельные для уголовников. Благодаря этому исчезло царившее до сего времени засилье блатарей, прекратились разнузданный грабеж и воровство. Возникли камеры хранения вещей – можно было быть спокойным за свои пожитки.

Проблема борьбы за пищу для меня отошла как будто на второй план. Но странное дело, теперь, занимаясь не физическим, а умственным трудом, я стал привлекать к себе усиленное внимание личностей с подкладкой. То одна, то другая подобная личность пыталась завести со мной разговор на недозволенную тему. А вести такие разговоры не рекомендовалось – даже в лагере.

Появился, например, у меня новый знакомый, некто Болдырев, молодой человек вполне интеллигентного вида, сторож фруктового сада. Уж одно это казалось подозрительным: молодой здоровый парень, если не первая, так вторая категория, а поставлен почему-то на самое инвалидное, стариковское место – сторожить. И что сторожить? Фруктовый сад. Яблоки, вишни, сливы, ягоды – все твое.

Был Болдырев очень вежлив, с хорошими манерами, весьма и весьма приятный молодой человек. Но при всей своей приятности как-то раз с удовольствием рассказал мне случай, когда он, выскочив внезапно из засады, отстегал кнутом двух забравшихся к нему в малинник женщин-заключенных. «Сволочь!» – мысленно оценил я рассказчика.

Появлялся он – стройный и улыбчивый, в чистенькой телогрейке – под вечер, когда я оставался в конторе один, непринужденно усаживался на стул и начинал болтать о том о сем. Я поддерживал светскую беседу. Но однажды, неожиданно для меня, Болдырев со вздохом глубокомысленно изрек:

– Да, Даниил Владимирович, кухарки не могут управлять государством.

Сентенция сия никак не была связана с предыдущим разговором. Это походило на наживку, которую забрасывает рыболов глупой рыбешке. Однако рыбешка на этот раз оказалась не такой уж глупой. На перифраз известного ленинского афоризма, что каждая кухарка должна уметь управлять государством, последовал такой ответ:

– Все-таки в Политбюро сидят не кухарки, а опытные политики.

Почему-то после этого приятный молодой человек Болдырев исчез с горизонта, и больше я его не видел. Я не представлял для него больше никакого интереса.

В новом бараке, куда меня перевели не так давно, помещалась конторская и иная чистая публика. Среди нас выделялся плотный, сытого вида мужчина в приличном сером костюме. Когда он снимал кепку, обнаруживалась лысина во всю голову – белая, почтенная, добропорядочная лысина. На широком бритом лице играла улыбка, одновременно и хитренькая, и сладенькая. Фамилии человека не помню. Взяли с оккупированной территории. Рассказывая о войне, он никогда не называл немцев «фашистами» или «гитлеровцами», нет, всегда уважительно скажет «национал-социалисты».

Спал он недалеко от меня, и я часто мог видеть его сидящим на койке с книжкой в руках. Любил человек печатное слово. Культурный был.

Так, однажды сидел он и читал при мне роман Анны Зегерс «Седьмой крест» – рассказывается там о побеге из гитлеровского лагеря смерти семи узников. Читал внимательнейшим образом. Дочитал до конца, захлопнул потрепанную книжку и, видно, не в силах больше сдерживаться, прошипел сквозь зубы – я слышал:

– Проститутка!

Это относилось к автору романа.

Одетый в серый костюм человек с благопристойной лысиной и сладенькой улыбочкой, как мне говорили, служил при немцах в Харькове шофером душегубки. Да, да, тем самым главным убийцей, который, включая мотор, душил выхлопными газами людей, находившихся в наглухо закрытой машине. Сколько жизней было на его совести?

А в лагере он жил припеваючи, этот душегуб, – заведовал столовой для вольных. Столовой для вольных!

Я так подробно рассказываю о нем потому, что не раз пытался он завязать со мной разговор на какую-нибудь остренькую политическую тему. С моей стороны он получал сухие сдержанные ответы, которые сразу же прекращали дальнейшую беседу. Тогда он говорил мне со своей улыбочкой – мед теперь мешался с уксусом:

– Нет, вы неискренни, товарищ Фибих. Не хотите быть откровенным.

Эта гадина называла меня своим товарищем и претендовала на какую-то откровенность с нею. Что ж, в глазах тех, кто держал нас за колючей проволокой, мы были вполне равнозначащие, следовательно, товарищи. Мало того, он был даже более нужным и заслуживающим доверия человеком,