способом искусственного орошения. На Поливном участке, где я жил, применялась система каналов-арыков, а здесь, на Лиманном, поля просто затапливались водой. Своеобразным и красивым было зрелище залиманенных весной полей – будто лежали десятки сверкающих на солнце зеркал, оправленных в квадраты решетчатой рамки, и по этим рамкам – земляным насыпям – отражаясь в воде, осторожно ходили люди. Летом, напоив сухую почву, вешняя вода постепенно сходила, а на смену ей поднимались хлеба, начинали колоситься.

Саманное белое здание склада, куда на грузовиках свозили с полей сжатое и обмолоченное самоходным комбайном зерно, стояло в полукилометре от разрушенной зоны, среди степи. При складе, в уютной маленькой хибарке, жил сторож, он же мой помощник, не то поляк, не то литовец Буткевичус или Буткевич, долговязая, вкрадчиво-вежливая, хитрющая бестия в сером немецком кепи с большим козырьком. Ходил он на полусогнутых ногах, длинные руки с выставленными назад локтями тоже полусогнуты, тяжелые рабочие кисти свешены. По образу прошлой долагерной жизни, по взглядам, по всей психологии был это типичнейший западноевропейский кулак.

В послевоенные годы Буткевич держал связь с бандами зеленых, которые долгое время таились в глухих литовских лесах, делая налеты на советские учреждения. Самодовольно рассказывал он мне, как на глазах наших солдат выносил спрятавшихся у него «партизан», когда к нему на хутор неожиданно нагрянул разъезд. Пока хозяйка радушно угощала гостей чем бог послал, хозяин перетаскивал из сарая куда-то в лес, взвалив себе на спину, большие снопы соломы – сноп за снопом. В каждом находился человек. Так, одного за другим, и перетаскал всех.

Я принял склад летом. Было последнее мое казахстанское лето – в следующем году, 2 июня 1953 года, заканчивалось десятилетнее пребывание в Карлаге. Закрома зернохранилища стояли пустые, и у меня вдоволь было свободного времени. Но к концу лета, когда начался сбор урожая, уже не приходилось жаловаться на отсутствие работы. Непрерывно подъезжали с поля груженные зерном машины. Стоявшие в помещении большие весы были вытащены на площадку, и мы с Буткевичем проводили на них целые дни, принимая и взвешивая тяжелые, туго набитые мешки, которые таскали на себе рабочие. Потом зерно ссыпали тут же на разостланном брезенте. Точно застывшие разноцветные волны подступали к белым стенам зернохранилища – розоватая пшеница, бархатисто-серый казахстанский ячмень, светло-бронзовое просо, лимонно-желтый овес. С Поливного приходили под конвоем рабочие бригады, перетаскивали все это на своем горбу под крышу и ссыпали мешки в закрома. Работали уголовники, блатари. Среди них выделялись два тихих миловидных мальчика лет по четырнадцати-пятнадцати, из категории малолеток. Товарищи звали их женскими именами: одного – Машка, другого – Зинка.

Даже в полуденный зной на складе было тенисто и прохладно, приятно продувало гуляющим по закоулкам ветерком, стоял запах зерна, пыльный и пресный. Тяжелой, сыпучей, сухо шелестящей массой зерно доверху наполняло бетонированные закрома.

Полновесное зерно нового урожая было принято, перевешено и занесено в амбарную книгу, на дверях склада повисли тяжелые замки. Началась выдача зерна по накладным возчикам, которые приезжали с различных участков и отдельных точек то за пшеницей, то за ячменем, то за овсом.

И всякий раз, едва появлялась машина или подвода, завидев ее издали, из жилого барака на Лиманном во всю прыть спешил ко мне на склад завхоз Синеок. Ему нужно было непременно самому присутствовать при выдаче зерна. Он не скрывал, что следит, как я работаю.

Несколько слов об этом бдительном товарище.

Плотный, быстрый, энергичный, крикливый, с наголо обритой головой и визгливым бабьим голосом, был он с Донбасса, был шахтером, коммунистом, ходил там в каких-то незначительных, я думаю, начальниках. («Люблю власть», – признался он мне как-то.) Служил, очевидно, там и при немцах, за что и угодил в лагерь. Я вывел Синеока под собственной его поэтической фамилией в рассказе «Самая любимая». Думаю, что не так уж далеко ушел от истины в пластическом изображении этой фигуры.

То и дело, с подозрительной настойчивостью, норовил он завести скользкий разговор на политическую тему, иногда наедине, часто при свидетелях, но я всякий раз их прекращал. Мне давно уже было известно, что лагерь кишит стукачами.

Принимая новое зерно, я сделал небольшой резервный фонд проса – на всякий случай. Исправительно-трудовой лагерь уже кое-чему научил. Насколько было это предусмотрительно сделано, стало видно из того, что вскоре к складу подъехала запряженная сытой лошадкой бричка и кучер-заключенный, соскочив с козел, объявил мне:

– Начальник прислал. Отходов для кур не найдется?

Конечно, нашлось. Под видом отходов пришлось отсыпать начальнику отделения увесистый мешочек хорошего проса.

В дальнейшем не раз приезжал кучер начальника отделения и забирал отпущенное мною для него просо. Попробовал бы я не дать! Кто питался этим просом – начальниковы куры или же сам начальник с семейством кушали пшенную кашу, – право, сказать не могу.

На отходы для домашней птицы зарилось и мелкое начальство. Жены живущих на Лиманном надзирателя и стрелка тоже не раз приходили ко мне с такой просьбой. Техника передачи выработалась у нас следующая. В стороне от склада высилась среди степи большая скирда сена. Когда спускались сумерки, я шел туда, спрятав под полой бушлата мешок проса, и оставлял его в условленном месте под скирдой, прикрыв сеном. Немного позже можно было наблюдать издали, как со стороны домика, где жили надзиратель и стрелок, отделяется маленькая женская фигурка и спешит к скирде.

Если высокое начальство, в лице начальника отделения, ограничивалось лишь тем, что благосклонно принимало краденое зерно и считало, что я, заключенный, должен подносить ему такие дары, то начальство низшее, люди простые, очевидно, считало себя обязанным как-то меня за это отблагодарить. Всякий раз, получив мешочек проса, жены надзирателя и стрелка просили зайти к ним. Я заходил на дом и уносил с собой литр молока либо пару яичек, а то и кусочек свиного сала! Не скупились бабоньки, дай им Бог здоровья!

Подошла зима, пали и залегли глубокие снега, начали бесчинствовать бураны. В один из серебряно-светлых, тихих и звонких морозных дней, только что отпустив какого-то приехавшего за овсом возчика, грелся я в теплой, хорошо натопленной каморке Буткевича. Донесся шум подъезжающих к складу саней. Подъехали, остановились. Ну, опять возчик с какого-то участка приехал – надо идти выдавать. Но то был не возчик. В сенях затопали, в каморку Буткевича вошли, обдав холодом не только физически, сразу несколько человек – надзиратель с Поливного, бухгалтер-ревизор, еще и еще кто-то. Короткой была беседа с незваными гостями. Без объяснения причины мне предложено было сдать ключи. Отобрали ключи, наложили на дверь склада красные сургучные