голландские торговые суда. Кстати, особо отличится некое голландское судно «Де Рюп», хотя, возможно, это и не важно для нашей истории. 3 февраля защитники замка совершат ночную вылазку в лагерь сегуната, где вырежут две тысячи профессиональных воинов. Впрочем, после этой дерзкой акции кольцо вокруг замка сожмется, так что восставшие уже не будут иметь возможности пополнить запасы пищи и боеприпасов. А 10 марта воины сегуната получат подкрепление. — Кияма вздохнул. — Замок был буквально утыкан крестами и христовыми знаменами, а эти палили по ним, как по… — Он махнул рукой. — То есть еще будут палить.

— Сколько же их всего там было? — Ал мрачнел с каждой минутой, невольно подсчитывая павших.

— Тридцать тысяч восставших, которым после 10 марта противостояла двухсоттысячная армия сегуната. Это я прочитал еще дома. 12 апреля сегунат пойдет на решающий штурм, захватив внешние стены со всеми оборонительными боевыми постами. При этом будет потеряно десять тысяч воинов. Восстание будет подавлено пятнадцатого числа того же месяца, и тут же будет обезглавлено тридцать семь тысяч восставших и тех, кто им сочувствовал, включая детей и женщин. — Кияма вздохнул. — Крепость Хара будет сожжена, разрушена и буквально стерта с лица земли. А христианство — христианство в Японии будет отменено!

Какое-то время Кияма молчал.

— Ты говорил об этом восстании в ордене? Что они думают?

— Они говорят, что после этого восстания более чем двести лет до 1860-х годов в Японии не будет ни одного крупного вооруженного конфликта и десять поколений самураев забудут, что такое война. Они говорят, что это восстание на пользу, что когда в страну с устоявшейся религиозной системой начинают внедрять новую, начинаются кровопролития, но лично я так не думаю! Долгие годы я жил, уговаривая себя, что все, что должно случиться, непременно случится, но теперь, когда у меня выросли дети, появились внуки… — Он жалобно посмотрел на Ала. — Я не прошу тебя удавить это восстание в зародыше, тем более что все, что ни делается, к лучшему, и мир, пусть полученный и такой ценой, лучше непрекращающейся войны. Прошу тебя, спаси хотя бы наших детей! Спаси тех, кого еще можно спасти, увези их подальше от Кюсю, отправь в другие страны и… уезжай сам.

— Помнишь лозунг: «Наши дети будут жить при коммунизме»… — Кияма, не сдерживая себя, отвернулся от Ала и сплюнул на стену.

— При сюрреализме! — Ал сунул за пазуху листки и вышел от Кияма. Следовало сначала подумать самому, а уж потом встречаться с представителями ордена «Змеи» и просить обратный билет домой.

Глава 24

УКРАДЕННЫЙ НОЖ

Для самурая главное — его непосредственность. Лучше сразу же броситься на врага, чем проводить дни в размышлениях над тем, как наилучшим способом сделать это. Истинное мужество не ищет окольных путей.

Тоетоми Хидэеси. Из записанных мыслей

Несмотря на страх перед неведомыми господами, приказывающими для своего удовольствия пытать безвинных пленников, Тико с замиранием сердца ждал того дня, когда они явятся, чтобы приступить к своей страшной забаве. Целыми днями, а иногда даже и ночами Амакаву в красках рассказывал о таинственных зрителях, закутанных в черное, которые взирают на пытки и казни с балкона над входом, и палачах с непроницаемыми точно маски лицами, о криках и стонах, от которых кровь леденеет в жилах…

Слушать все это было невыносимо, и одновременно с тем образ таинственных господ наполнял душу маленького Тико необъяснимой сладостью.

На следующий день после знакомства с Амакаву молчаливые самураи в одинаковых черных кимоно, без гербов, притащили троих мальчиков, двое из которых были крестьянские дети и один сын купца, все трое приблизительно от восьми до десяти лет, все рыдали, сетуя на судьбу и умоляя тюремщиков отпустить их домой. Эта шумная компания мешала приятелям разговаривать, но благодаря постоянно стонущим и плачущим соседям оба мальчика вдруг почувствовали себя людьми высшего сословия. Еще бы — дети из семей самураев не имели права вести себя, словно обыкновенные крестьяне. Эта мысль отрезвляла, запрещая сетовать на судьбу, леденя мозг, высушивая слезы, запрещая себе малейшую слабость.

Первым делом Амакаву объявил простолюдинам кто здесь кто, заставив их встать на колени в своих клетках и приветствовать его и господина Тико, как это и подобает. При этом он говорил так убедительно, что привыкшие безоговорочно подчиняться самураям крестьянские дети не подумали даже о том, что Амакаву сидит в точно такой же клетке, как и они сами, и нипочем не доберется до них, реши они оказать неповиновение.

Через день после доставки в тюрьму детей стражники доставили еще двоих пленных, один из которых был ранен в плечо, его одежду пропитала кровь, лицо было белее белого.

Увидев пленника, лицо Амакаву вытянулось, он открыл было рот, как будто намереваясь что-то сказать, но в следующее мгновение перехватил удивленный взгляд Тико и отвернулся.

— Показалось, что они тащат покойника, — с деланым спокойствием сообщил Амакаву своему новому приятелю. — Видал, сколько крови? — Он присвистнул, стараясь держаться развязнее. — Не то чтобы я боялся мертвецов, но просто провоняет же, оставь его здесь.

Раненый самурай бросил взгляд на беседующих за своими решетками мальчиков и, отвернувшись, поплелся к подстилке в углу камеры. Со своих мест мальчикам это было не видно, но куда еще мог направиться потерявший уйму крови человек?

На вид самураю было лет пятнадцать, его тонкие аристократичные черты лица выдавали древнюю благородную кровь. Мальчик, поступивший вместе с раненым, был его личным слугой, о чем сразу же и поведал остальным узникам. В отличие от хозяина, он не носил еще самурайскую прическу, так что Тико решил про себя, что ему лет четырнадцать. Да и мог ли такой человек мечтать когда-нибудь стать признанным воином, исполняющим законы самураев? Когда он столь скверно себя вел? Не стесняясь, чуть что брякался на колени, цеплялся за одежду тащивших его стражников, умоляя не разлучать его с пострадавшим господином. При этом он выл похлеще глупых крестьян и унижался так, что тюремщики впервые не выдержали и, примерно попинав смутьяна ногами, бросили его в камеру, в которую до этого был посажен его господин.

Наблюдая за унижениями слуги, Амакаву невольно отвернулся, ощущая неловкость. Тико же мог думать только об обильно сочащемся кровью плече раненого.

Заметив недовольную физиономию Амакаву, мальчик-слуга лучезарно улыбнулся ему, вытащив из-за пазухи украденный у стражников кинжал.

— Что ты собираешься с этим делать? — спросил его Тико, камера которого находилась ближе к решетке, за которой теперь поселились господин со своим слугой, и который видел, как ползающий на коленях перед тюремщиками