Мать Уэстона, «переживая большое горе», как пишет Ланселот де Карль, лично просила Генриха за сына. Его жена, Энн, будучи полноправной наследницей большого состояния, предлагала отдать все имущество за освобождение мужа. Джейн Паркер, через посредничество Фрэнсиса Брайана и Николаса Кэрью, отправила в Тауэр джентльмена-привратника, чтобы тот проведал Джорджа и передал ему, что она будет «смиренно просить Его Величество за своего супруга». Джордж попросил поблагодарить супругу за ее старания, но, не сдержав слез, спросил Кингстона о том, когда его будет допрашивать совет, так как полагал, что это должно предшествовать судебному разбирательству. Тогда он еще не догадывался, что Кромвель уже был готов запустить процесс16.

17 мая из Булони с некоторым опозданием прибыл Жан де Дентевиль. Он тоже безуспешно просил за Уэстона, с отцом которого был хорошо знаком17. Из епископов, которых Анна называла «своими», в ее защиту выступил только Кранмер, да и он действовал весьма неоднозначно. Кромвель, опасаясь его вмешательства, в день ареста Анны и ее брата отослал его по срочным делам в Ламбет, что лишило епископа возможности хотя бы попытаться встретиться с королем. Поскольку Кранмер черпал всю информацию о случившемся главным образом из уличных слухов, в среду 3 мая он решился изложить просьбу в защиту Анны в письме Генриху, с особой осторожностью подбирая слова и выражения. «Я в полном замешательстве,– так начинается его письмо,– разум мой находится в величайшем смятении, ибо нет женщины, равной Анне, о которой я был бы лучшего мнения, что заставляет меня верить в ее невиновность». Тем не менее архиепископ, давно знавший Генриха, проявил достаточно благоразумия, чтобы позаботиться о собственной безопасности, и добавил: «И все же я думаю, что Ваше Величество не зашел бы так далеко, если бы она положительно была ни в чем не виновата»18.

Этим письмом, смысл которого порой ускользал за двойными отрицаниями, двусмысленными выражениями и уклончивыми оборотами, Кранмер смог облегчить свою совесть, не подвергая свою жизнь риску. Прочел ли Генрих его послание, если оно вообще дошло до него, остается загадкой. Если да, то, скорее всего, мельком, поскольку решение уже было принято. Единственное, что занимало его ум, если не считать скромницы Джейн Сеймур, – это мысль о том, что он был жестоко обманут.

У Генриха были свои понятия о справедливом суде. Была задета его честь, и, чтобы залечить нанесенную рану, следовало переключить сознание. Генрих ушел с головой в работу. Он задумал написать трагедию и засел за рукопись, в которой принялся обличать якобы совершенные Анной сексуальные преступления. Он всегда носил ее с собой и показывал Шапюи и другим в минуты, когда его охватывала слепая ярость. В своих подозрениях он дошел до того, что, по его словам, в недозволенных сексуальных отношениях с Анной состояло более ста мужчин. Однажды, отправившись поздно вечером на ужин с Джоном Кайтом, епископом Карлайла, бывшим протеже Уолси и партнером Кингстона по карточной игре, он заявил, что «уже давно ожидал» такого поворота событий. Он показал трагедию Кайту, и тот, бегло просмотрев рукопись, запомнил один эпизод, в котором описывалось, как Анна с братом насмехались над поэтическим творчеством Генриха. Это похоже на правду, судя по тому, что схожее обвинение прозвучало во время процессов над Анной и Джорджем19.

Тем временем Кингстон продолжал отправлять Кромвелю донесения. Поведение Анны, все более своенравное и переменчивое, озадачивало даже такого видавшего виды служаку, как он. Был случай, когда она заявила, что «с ней обращаются с невиданной жестокостью», добавив: «Я думаю, что это король испытывает меня». После этих слов она «неожиданно рассмеялась и была очень весела»20. В другой раз она, сказав, что хочет умереть, тотчас же заявила, что хочет жить. Она даже прибегала к пророчествам, обещая, что на землю не упадет ни капли дождя, пока ее не освободят. Это могло продолжаться бесконечно, и однажды выведенная из себя леди Элизабет Болейн грубо оборвала ее, заметив: любовь «к подобным историям и привела Вас сюда». Тем не менее, даже будучи пленницей, она могла не отказывать себе в «хорошем обеде». Стоимость ее «рациона» (куда входила еда и все самое необходимое) за семнадцать дней ее заключения в Тауэре составила 25 фунтов 4 шиллинга и 6 пенсов (более 25 000 фунтов на современные деньги). Хотя бы в этом она могла позволить себе прожить последние дни как королева21.

Она вела себя так, будто это не Кингстон, а она была здесь главной. Она требовала, чтобы он являлся к ней с новостями по первому зову, не заставляя себя ждать. «Где вы были весь день?» – сердито выговорила она ему однажды. Беспокоясь о судьбе брата, она послала за Кингстоном и потребовала, чтобы тот немедленно сказал ей, где находится Джордж. Констебль повиновался и услышал в ответ, что она рада тому, что теперь они с братом находятся рядом. Она «пожелала», чтобы Кингстон передал Кромвелю письмо, но констебль отказался выполнить это поручение, предложив передать ее сообщение на словах22.

Отказ Кингстона передать письмо свидетельствует о том, что Анне вообще была запрещена переписка. Тем не менее в Британской библиотеке хранятся шесть копий одного знаменитого письма, написанного «из Тауэра 6 мая» и подписанного «Ваша преданная и навеки верная супруга». По всей видимости, это письмо было написано Анной из «скорбной темницы в Тауэре». Она начинает со слов о том, что получила сообщение от Генриха, которое доставил ее «давний заклятый враг» (Кромвель?). Из этого письма она узнала, что король предлагает ей признать вину и сказать «правду» – только так она сможет вернуть расположение Генриха.

Едва получив послание, я уже догадалась, в чем состоит Ваше намерение. И если, как Вы говорите, правдивое признание действительно может спасти меня, я повинуюсь Вашим повелениям от всего сердца и со всей душевной покорностью. Однако не пытайтесь вообразить себе, Ваше Величество, чтоб Вашу бедную жену когда-нибудь вынудили признаться в том, о чем она не дозволяла себе даже помыслить. По правде говоря, никогда у государя не было супруги, столь верной всем своим обязанностям, столь исполненной нежнейшей привязанности, каковой была Анна Болейн, удостоенная имени и положения, которые приносили бы мне несказанную радость, если бы это было угодно Богу и Вашему Величеству. Но на пике своего величия, находясь на троне, на который я была возведена Вами, никогда не забывала я,