и небольшие, сомнения: нужно двигаться дальше. Конечно, нужно. Может, было бы и хорошо облучиться верой, раствориться в ней. Или вернуться на уровень ниже – плюхнуться в кресло к братьям Сакам, сказать: «Ребята, я все. Вот вам моя лампа, делайте с ней что хотите. Дайте мне почитать».

Я содрогнулся.

«Инкерман, – набрал я так поспешно, как только умел. – Я иду. Немедленно».

«И даже не хочешь узнать, что здесь?»

Мне вспомнились странные ответы Керчи и Тори, и я понял, что ничего не пойму, даже если Инкер напишет. Да это было и не важно.

«Поднимусь – узнаю», – написал я решительно.

«Думаешь, оно тебе нужно?»

«Вот гад, – во мне проснулась злость. – Он что же, меня отговаривает?»

«А ты думаешь, у меня есть выбор?» – ответил я.

И больше не смотрел на вотзефак.

V. Созерцательный порт

Я был в бреду. На описание того, что происходило со мною, не хватает других слов. Но и это смешно – ведь многие о каждом шаге говорят «в бреду», да и что в ближайшем рассмотрении не кажется бредом? Но бывает ведь бред, в который веришь, который проживаешь и чувствуешь, как реальность. Да что там говорить, вся жизнь так или иначе состояла из этого ощущения. Взять те же небосмотры. Ведь если вдуматься, такое поведение людей, да еще и массовое – целого огромного, не считая нас, отщепенцев, города, – могло бы быть воспринято как наваждение, помутнение рассудка смотрящего, сон, наконец. Но нет, они были – и были реальней, чем многое, что составляло нашу городскую жизнь.

И только в Башне, чем выше я поднимался и чем больше знакомился с людьми и их занятиями, тем большим бредом мне казалось все, что происходило здесь; город же, оставленный внизу, виделся светлым, залитым лучами прекрасного солнца, которого я лишился здесь, недостижимым идеалом. Все, кого я встречал, ни за что не спустились бы в Город – ни родившиеся в Башне, ни поднявшиеся, ни вновь прибывшие, как наша маленькая компашка. Им всем было хорошо, и, стань вдруг реальной возможность выйти в двухэтажный Севастополь, никто не воспользовался бы ею. С другой стороны, что я знал об этих людях, кроме того, что они сами говорили мне или друг другу? Разве можно узнать людей по одним только их словам? Что я знал о той же Фе, к которой всякий раз, при каждой встрече – как казалось мне – то вспыхивали, то зажигались робко чувства?

Что я знал о ней? Ничего, как не знал ничего о мире, о себе и о Башне. И я говорил с ней в бреду, мне хотелось знать. Мне хотелось думать, что я говорил.

– Мы многое прошли, – говорил я, – с тех пор, как попали сюда впервые. Мы попадали в странные переделки, едва не погибали, совершали немыслимые поступки, до которых никогда бы не додумались внизу. И вот мы поднимаемся все выше… Но скажи мне, избранная Фе! Тебе открылась здесь истина? – спрашивал я.

– Истина? – Девушка удивленно вскинула брови, словно я пробудил ее ото сна, но тут же снова стала спокойной, как будто ее ничего не тревожило. Мы плыли в пространстве без очертаний, и ничего не было, кроме наших лиц, обращенных друг к другу.

– Наверное, – сказала Фе. – Мы узнали, что такое вотзефак. Мы столько всего попробовали. Узнали, что есть лампа, которую нужно нести, что есть люди, которые выбирают свой путь, проживают жизни, совсем не похожие на наши. Что у людей, поколений есть такие огромные возможности – придумать все это, построить, создать.

– Но это только правила игры, – отчаянно возразил я. – Неужели и ты, Феодосия, не понимаешь разницы? Кто же тогда способен понять?

– Может быть, ты, – неуверенно ответила девушка.

– Да, – с жаром воскликнул я. – Да, я ищу! Мы могли не искать истину, когда жили внизу и беззаботно болтались у подножия этого чуда! Но теперь, когда все изменилось, мы должны наконец понять. Мы должны хотя бы пытаться. Фе, – я схватил ее за плечи, – все, что я делаю здесь, – ради того, чтобы просто понять: в чем здесь истина? Но я знаю, что вотзефак не истина, что все их Юниверсумы, их книжечки и унитазные поля – это не истина. И борьба их карикатурная. Мы идем мимо этого, мы застреваем в этом, но мы занимаемся этим впустую – все это и на сантиметр не приближает нас к истине!

Фе вдруг изменилась, как уже делала несколько раз, и сказала холодным, уверенным тоном, будто бы чей-то другой голос прорывался через нее ко мне:

– Думаешь, ты первый, кто… – Но девушка не стала пояснять, вместо этого только добавила: – Запомни: здесь не ищут истину.

Мне вдруг стало неуютно, насколько может стать неуютно в черной невесомости без стен, потолка и земли под ногами. Я рванулся к ней всем телом, но мне не от чего было оттолкнуться, и порыв захлебнулся, даже не успев начаться.

– Но разве не это важнее всего? Неужели поиск истины не главная задача? А севастополист? Разве его путь наверх – это не поиск истины? Не стремление, не восхождение к ней?

«Ну не бред ли?» – думаю я теперь. Разве говорят так друг с другом люди, разве общаются между собой двое, исполненные чувств друг к другу, о таких вещах? Конечно нет. Да и не мог я видеть Фе, говорить с ней – она попрощалась, ушла, а мне предстояло выбираться с Сервера веры в неведомый новый уровень, про который я даже не мог бы сказать, что и вправду хочу туда. Но я говорил с ней, и тем легче было говорить, чем сильнее я убеждался в бредовости этой беседы.

– Башня имеет вполне строгие правила, – продолжал звучать в моем сознании голос Фе. – При всей ее масштабности и кажущейся безграничности вариантов, которые она предоставляет, уже при попадании сюда все возможные пути прописаны. И их не так уж и много, а все, что можешь сделать ты, – это выбрать какой-то и следовать ему. У тебя есть шансы многое увидеть и через многое пройти, но выбор решений, которые можно принять на основе того, что ты прошел и увидел, не так уж велик, и все они тоже прописаны. По большому счету, все, что у тебя есть, – твои чувства и мысли, которые ты можешь проживать и думать, пока Башня тебя ведет.

Это определенно была не Фе. Она никогда бы не стала говорить со мной так, да что там – она и сама