Шрифт:
Закладка:
– Забей на математику, Зоя, – совершенно неожиданно заявил папа. – На свете существует много прекрасного кроме нее. Ты же врожденный гуманитарий. Ты уже определилась с профессией?
– Э-э… нет. – И снова вышло так, будто я ожидала от папы сурового наказания.
Но папа снова меня обескуражил. Он сказал:
– Кем бы ты ни стала, все у тебя получится. Я тебе обещаю. Честное слово. Зуб даю.
Потом по ту сторону провода послышалась какая-то возня, которая, вероятно, означала, что следовало прекращать разговор, который стоил целого состояния.
– Погодите, – опять услышала я папин голос. – Зоя… Зоя, ты еще здесь?
– Да, здесь.
– Ты дома всегда писала, – в третий раз сокрушил папа все мои о нем представления. – Ты писала в чулане, а потом все выбрасывала. Ты еще пишешь?
– Ну… да.
– Все еще выбрасываешь?
– Ну… в основном нет.
– Не смей, – сказал папа и снова стал похож на папу. – Слышишь меня? Я тебе запрещаю!
– Но… почему? – Я опять почти лишилась слов.
– Дюк – очень хороший образ. Не забрасывай. Развивай. Работай.
– Что?! – выкрикнула я.
Возня опять всколыхнулась на Екатерининской площади, и мне захотелось убить всю свою родню за то, что они вздумали прервать самый важный разговор на свете.
– Тихо! – повысил голос папа и закашлялся, потом у него тоже вышло извиняющееся: – Пора прекращать курить.
– Ты что, читал мою писанину?!
Я вообразила себе, что он там читал, написанное корявым детским почерком в блокноте, откопанном в дедушкином секретере: “Однажды дюк сел на коня и поехал на охоту”. Или: “В один прекрасный летний день дюк сел на коня и поехал в гости к своему лучшему другу”. Я выдирала и комкала листы, а потом забиралась на новую вершину творчества: “Зимней ночью дюк проснулся, потому что за окном началась война”.
Мне было восемь лет. Десять. Тринадцать Я понятия не имела, как писать книги.
– Кое-что читал, – признался папа, который, судя по всему, тайком от всех, как было принято в нашей семье, извлекал из мусорки мои творения, окидывал их критическим взглядом, в уме исправлял орфографические и стилистические ошибки, а потом ставил мне двойку.
Мне стало стыдно. Почему мы всегда всё друг от друга скрывали? Почему у нас дома не умели называть вещи своими именами?
– Знаешь, что я подумал, – поспешно продолжил папа, – странно, что у твоего дюка нет ни имени, ни фамилии. Герою нужно имя, иначе с ним трудно отождествляться. Раз он властелин восточноевропейской провинции, пусть будет из благородного рода Уршеоло.
Я сразу поняла, почему он так придумал: Уршеоло созвучно Ришелье, только гласные искажены. И страшно обрадовалась, безумно, как от салюта над Бульваром на Первое мая. Наверное, все же были времена, когда майские праздники мне нравились. Когда-то очень давно, в очень далеком детстве, когда салют важнее дня рождения. Или тогда, когда кажется, что этот салют запустили персонально для тебя.
И стал сеньор Асседо дюком из рода Уршеоло. Взошел на высокий пьедестал над Лестницей, и короновали старейшины гордую голову его лавровым венком…
Дальше я плохо помню, что он говорил и говорил ли вообще. Но помню, что я сказала:
– Я совсем скоро приеду домой. Осталось полтора месяца. Если захочешь, я тебе покажу все, что я написала, пока жила в Израиле. У меня набралось целых восемь тетрадей! И я почти ничего не выкинула!
А папа сказал:
– Много воды протечет в Черном море за полтора месяца. Наверно, тебя совсем будет не узнать, взрослой барышней станешь. Целую тебя, Зоя, будь хорошей девочкой, слушайся своих вожатых. Дюка не забрасывай. Смотри мне!
– Целую и обнимаю! – закричала я в трубку.
В тот момент я была полностью счастлива, как бывает только тогда, когда все звезды складываются. Счастье – это когда с души падает груз. На самом деле, облегчение это и есть счастье. Папа не только на меня не сердился, он одобрил мою писанину. Счастье – это свобода от страха перед критикой и упреком. Счастье – это…
Я влетела в Клуб на крыльях счастья и поймала обеспокоенный взгляд Тенгиза. Взгляд был мимолетным, но мне запомнился отчетливо. Я его так поняла: человек, объятый горем, не способен понять счастливого, даже такой человек, как Тенгиз. Но он не мог омрачить моего персонального счастья. Счастье – лучшая психологическая защита. Счастье – это…
Мы продолжили пить виноградный сок и общаться, и все одногруппники казались мне ангелами небесными, Натан Давидович – главным ангелом, Фридочка – богоматерью… Нет, этот титул я уже отписала Маше… А Тенгиз… кем только не казался мне Тенгиз? И я великодушно сожалела об Аннабелле, все еще госпитализированной в иерусалимских лесах, и даже вспомнила об Арте, который столько всего потерял, прервав обучение в программе “НОА”. И о благородной Милене я тоже вспомнила, которая обещала нас навещать, но так до сих пор ни разу и не появилась. И все люди были хорошими, великолепными и расчудесными.
А потом, когда мадрихи объявили отбой, мы с Натаном в коридоре долго не могли оторваться друг от друга и прижимались к стене, и казалось, что трещина между нами стянулась и бесследно исчезла, но Фридочка железной хваткой отодрала меня от стены и от Натана и отправила в комнату.
Я пожелала Алене спокойной ночи, залезла под одеяло, нацепила наушники, включила кассету, которую мне подарила лучшая в мире подруга, и фонарик, при свете которого писала по ночам. Поцеловала звезду Давида, которую мне подарил лучший в мире парень, и взяла ручку “Пилот” и тетрадь в кожаном переплете, которые мне подарил лучший в мире мадрих.
И тогда мне казалось, что счастливее я не буду уже никогда. Счастье – это вдохновение.
Я была полна вдохновения и вовсе не собиралась спать, а писать. В ушах звучало точно так же, как и в душе: “Ангелы все в сиянье, и с ними в одном строю… ”
Я открыла тетрадь на первом листе…
Мое сердце так громко заколотилось, что способно было разбудить Алену.
Лист был исписан четким крупным почерком.
Вот что там было написано:
Дорогая девочка,
Ты пришла на эту землю, и, конечно, были рады все тебе – купцы, пираты, рыцари и генералы. Разожгли лакеи свечи в золоченых канделябрах, подавали угощенье: трехэтажный торт из яблок, пиццу, постный борщ, малину. Двор устлали ковролином.
Бал король в тот день давал – все явились в тронный
