замер на пороге и бормотал: “Нет, не могу”. Семен Соломонович измерил ему пульс – пульс зашкаливал. Спросил: “Почему?” Тенгиз ответил совершенно неадекватно: “Там же ничего нет. Голое ничто. Неужели ты не видишь? Нужен проводник”. Семен Соломонович прекрасно знал, как выглядят панические атаки; работая с подростками, и не такого навидаешься. Он сказал: “Ты не смотри. Я тебе буду проводником”. Но Тенгиз произнес еще более неадекватное: “Ты не понимаешь. Я должен ее дождаться. Она должна знать, куда оттуда возвращаться. И проводнику показать”.

Слово “мадрих” на иврите значит и проводник.

Но Семену Соломоновичу также было прекрасно известно, что к логике в таких случаях обращаться бесполезно, ибо у людей, погруженных в свой персональный внутренний мир, своя собственная логика, и привычные слова в ней обретают неожиданные смыслы и неочевидные ассоциации. Поэтому Семен Соломонович, по внезапному наитию, осеняющему порой хороших педагогов в критических ситуациях, возразил: “Ты не там ее ждешь. Она же должна была вернуться в Деревню вместе с Эмилем и ночевать у нас. В Деревне свет всегда горит и всегда кто-нибудь караулит у ворот. И всегда есть дежурный мадрих. Даже на каникулах”. Тенгиз странно на него посмотрел, но Семену Соломоновичу показалось, что взгляд стал осмысленнее, а пульс реже. Он пригнал машину к самому дому, припарковал ее правой дверцей к входу, достал кухонное полотенце из ящика и завязал Тенгизу глаза. Усадил будущего мадриха справа от себя, захлопнул дверцу машины, дверь дома запер на ключ, дал газу и умчался в Иерусалим, пока не поздно.

Деревенский охранник, завидев пассажира с завязанными глазами, так долго морочил голову, что Семен Соломонович впервые за очень длительное время, может быть, даже за всю свою жизнь, повысил голос и выругался матом. Точнее, он сказал: “Сукин сын, если ты сейчас же не отопрешь эти долбаные ворота, я потребую твоего увольнения у твоего подрядчика за неподчинение представительству дирекции Деревни Сионистских Пионеров. Кибинимат, хабиби, будь человеком!”

Охранник стал человеком и отворил ворота перед Фридманом и Тенгизом. Машина въехала в Деревню Сионистских Пионеров.

Семен Соломонович и не предполагал, что обратного пути для будущего мадриха не будет. Для его подопечных это было к лучшему. Им ведь очень важны постоянные воспитательские фигуры. Когда мадрихи меняются – а любой педагогический координатор вам скажет, что мадрихи увольняются скоропостижней сторожей и охранников и что найти постоянного мадриха сложнее, чем постоянного израильского премьер-министра, – для детей это серьезная потеря, у них расшатываются основы доверия ко взрослым и привязанности вообще.

Фридман сделал хорошую ставку. Сидеть взаперти на цветущих гектарах Деревни всяко лучше, чем в ста тридцати закрытых квадратных метрах. Дети Тенгиза обожали, Фридочка с новым партнером спелась моментально, а Вероника Львовна в этом случае оказалась права: выбор профессии некоторые евреи Советского Союза совершали по умолчанию, а не по призванию. Дети Тенгиза воскресили быстро. У него просто выхода никакого не осталось – они настырно требовали жизни, а Тенгиз по природе своей был человеком ответственным и требованиям соответствовал.

Больше никаких странностей за ним никогда замечено не было; голое ничто, проводников и возвращение Зиты он более никогда не упоминал. Во всем остальном это был абсолютно адекватный и даже приземленный человек. Во всяком случае, так всем казалось.

В какой-то момент, а в какой именно, никто не знает, мадрих, никогда не покидающий Деревню, перестал вызывать удивление у коллег, и все привыкли. Им ведь это было на руку. Когда ненормальное слишком долго продолжается, его перестают замечать и принимают за данность.

Правда, никто не знал, сколько крови стоило Семену Соломоновичу выгораживание “невыездного” мадриха перед деревенской дирекцией и перед управлением самой программы “НОА”, когда объявился Антон Заславский с его экспериментальным проектом. Только Вероника Львовна знала. Теперь стало сложнее из-за отсутствия в стране родителей ребят из новой группы. Частенько Фридману приходилось работать за двоих, исполняя обязанности, которые Тенгиз выполнять не мог, например, встречать приезжающих, сопровождать в бесконечные поликлиники и больницы, на экскурсии, внешкольные мероприятия, волонтерства, в министерство внутренних дел, в штаб программы “НОА”. Фридочка сбивалась с ног, но никогда не отказывала в поддержке, и мадрихи местных детей – тоже. Что же касается самого Заславского, старого знакомого как Фридмана, так и Тенгиза еще со времен сбора апельсинов, то он не собирался никому из управления программы об этом докладывать. Но в скором времени выяснилось, что в этой программе ничего ни от кого невозможно скрыть. Да и не надо было: все оказались на удивление понятливыми, смирились и отказались от “еслибы”.

“Еслибы” служит людям на пользу тогда, когда событие можно изменить не в воображении, а в действительности. Эти удивительные частицы речи – слуги двух господ одновременно: высокой надежды и глубокого отчаяния. Но Семен Соломонович надежды не терял. Однажды он даже зарекся не покупать больше Тенгизу сигарет: ведь они были последним, что связывало его со внешним миром. И Фридочке, а также учителям и мадрихам местных строго-настрого запретил. А у детей просить о таком мадрих никогда бы не стал. Но у Тенгиза всегда находились свои неисповедимые обходные пути.

Разумеется, они не так нам все это рассказали в ту пасхальную ночь. Я пересказываю своими словами то, что рассказал мне сам Тенгиз, когда пришло время.

Я не знала его прежним, я получила его таким, каким он явился мне, как получаем мы готовыми те семьи, в которые приходим, впервые закричав. Они ведь уже слеплены безжалостным временем задолго до нас. И поэтому похожи на памятники. Но чем громче мы кричим, настаивая на том, что мы другие, тем быстрее приходится менять форму и им. От безвыходности.

Пока мы не теряем надежду оживить памятники, мы сами продолжаем быть живыми.

Как жаль, что мы так быстро взрослеем и так скоро перестаем кричать.

Глава 45

День рождения

В траурный День памяти погибших в израильских войнах, который следовал за Песахом и Днем памяти жертв Холокоста, такие истории рассказывались беспрерывно – по радио, по телевизору, на общественных церемониях в школах и на кладбищах, и все эти рассказы были во многом похожи, хоть и разнились в нюансах. История была коллективной. И коллективной была память.

Казалось, в Израиле не существовало ни единого гражданина, который не потерял бы кого-нибудь близкого в Холокосте, на войне или в теракте. И благодаря этому в разгар весны все жители еврейских земель превращались в одно большое племя, объединенное общими горем и скорбью. И несмотря на грусть и печаль,