– Можно я тебе помогу надувать? – спросила я.

– Нет, конечно, ты с ума сошла? С каких это пор именинники сами себе готовят день рождения? Иди в комнату, прими душ, разукрасься и красиво оденься. И пожалуйста, не в бочку.

С ума я не сошла, наоборот, у нормальных людей именинники всегда сами себе организовывали дни рождения – готовили еду, убирали дом, приглашали гостей. Это только в Деревне мы жили на всем готовом. Но я не стала Тенгизу перечить, снова сказала “спасибо”, взяла подарки и удалилась в комнату.

Я умылась, причесалась и оделась. Не в бочку. Я надела платье. Чуть ли не впервые в жизни. Это платье мне подарила Михаль, когда я гостила у тети Жени во время бесконечных пасхальных каникул, потому что Михаль оно не нравилось, а мне приглянулось.

Михаль перебирала свой бездонный гардероб и извлекла оттуда обалденный вязаный серый балахон с широкими рукавами, покроем очень похожий на нечто средневековое, причем с неотрезанной биркой. Двоюродная сестра сказала, что “это” ей привезла бабушка из Парижа, но что у бабушки ужасный вкус и она никогда в жизни “такого” не наденет. Я с радостью усыновила средневековое нечто, окрестила его “сюр-котой”, но только теперь мне представился случай в ней покрасоваться.

– К этому нужны сапоги или ботинки, а не кроссовки, – с порога заявила Алена, критически меня рассматривая. – Одолжить тебе мои мартенсы?

Я и в страшных снах вообразить себе не могла, что соглашусь обуться в эти всеми любимые кирзачи, но человек никогда не может знать наперед, чего от себя ожидать. Алена оказалась права: уродливые ботинки очень гармонировали с моей новой великолепной сюркотой, а я – со средневековым прикидом. Во всяком случае, так казалось мне. Впрочем, Натан Давидович тоже одобрил и сказал, что наконец сможет залезть мне под юбку, а это не было двусмысленностью, – просто я всегда носила штаны.

Мы пошли в Клуб праздновать, и день рождения удался на славу. Мы ели Фридочкин фирменный торт, пили виноградный сок, который каждый праздник нам подсовывали вместо шампанского, слушали музыку, меня все поздравляли, вручали самодельные открытки, а в качестве подарка от всей группы я получила дорогущий черный CD-плеер. Что с ним делать, я себе не представляла, потому что диск для такого плеера стоил примерно половину стипендии, и лучше бы они подарили мне нормальный кассетник, но все равно обрадовалась, смутилась и всех поблагодарила. Потом были речи и тосты, и все говорили, какая я распрекрасная, чудесная и удивительная, а я им верила.

Если бы в сентябре мне сообщили, что в мае эти люди будут считать меня удивительной, чудесной и распрекрасной и что я им поверю, я бы рассмеялась в лицо тому, кто мне такое напророчил. Но все меняется, а в Израиле все меняется так быстро и стремительно, что даже глазом моргнуть не успеешь.

В разгар вечера, прямо посреди речи Миши из Чебоксар, который объяснял мне и окружающим, что я, без базара, телка по понятиям и что была бы еще невшибеннее, если бы поменьше шифровалась, Фридочка позвала меня в кабинет вожатых, потому что мне звонили из дома.

Я побежала к телефону. Связь, как обычно, была не фонтан, но я успела выслушать от бабушки и от деда, как они меня любят, обожают, скучают и поздравляют и как им непривычно впервые не праздновать со мной мой день рождения, но что бабушка все равно испекла торт с ежами и они его едят в память обо мне. Я сказала, почему в память, можно подумать, что я умерла. А бабушка сказала: “Тьфу на тебя, Комильфо, ты хоть думаешь, что говоришь?”

Потом трубку взяла мама и более сдержанно меня поздравила. Она сказала, что очень гордится моими успехами и достижениями, кроме алгебры и геометрии, с которыми у меня все хуже и хуже. Я спросила, откуда она знает про ухудшение в алгебре и геометрии, потому что я месяца два забывала им писать и точно помнила, что в короткие и рваные беседы по телефону съехавшую математику не упоминала. На это мама сказала, что ей недавно звонил мой вожатый и дал полный отчет по оценкам, и не только по оценкам, а и по моей самостоятельной жизни вообще. Она рада слышать, что я научилась готовить, убирать и стирать и успешно влилась в коллектив. Похвалила вожатого и сказала, что он оказался намного более ответственным и серьезным человеком, чем им всем сперва казалось, и что теперь они наконец поверили, что я в надежных руках, и просят у меня прощения за то, что сомневались в моих словах, когда я в письмах его расхваливала.

Я сильно опешила, потому что это означало, что Тенгиз все-таки звонил в Одессу, а мне не сообщил. На душе у меня заскребли кошки. В очередной раз я попросила поговорить с папой. И тут мама сказала – конечно, папа уже рвет трубку.

И впервые за несколько месяцев я услышала папин голос. Голос у него звучал странно, но и мамин голос звучал странно, и бабушкин, и деда, так что я списала это на помехи на заграничной линии, а через три секунды перестала обращать на это внимание и ощутила огромное облегчение. Будто тяжеленная каменюка с плеч свалилась, которую я уже привыкла не замечать.

Я закричала:

– Па-а! Наконец-то! Ты что, на меня злишься?

– Нет, дурочка, с чего ты взяла? – сказал папа. – Ты большая молодец. С днем рождения.

– Вы с мамой не развелись?

– Не в этой жизни. – Папа, кажется, издал смешок.

– Почему ты так долго со мной не разговаривал?

– Работа, – лаконично ответил папа. – Ты же знаешь.

Ну да, я знала.

– Тебе там хорошо? – спросил папа.

– Очень. То есть в основном. Бывает и плохо, но мне даже немного не хочется возвращаться домой, – призналась я.

– Я же тебе обещал, что все будет комильфо.

Да, он обещал. В Уголке старой Одессы, когда я прощалась с памятником грифону. Боже, как давно это было. Целая жизнь прошла.

– Вы обязаны приехать в Израиль, – вдруг выпалила я, сама от себя не ожидая. – Здесь все по-другому. Здесь другие люди. Здесь все свои. Вам тоже здесь будет хорошо. Тебе понравится Иерусалим, я уверена, он похож на Толедо, как в “Испанской балладе”.

– Что эти сионисты там с тобой сделали? – спросил папа, и я представила, что он усмехнулся в бороду и закурил сигарету.

– Ничего. Просто я…

– Ты счастлива. – И я не поняла, было ли то вопросом или утверждением.