Потом сняли с вертела жирного двухгодовалого барана. Кум Пирика разрезал барана с великим искусством. Все, не спуская глаз, следили за его меткими ударами и только покачивали головами, когда нож попадал точно между ребрами или позвонками. Капельки жира, кусочки мяса разлетались во все стороны, обрызгивая присутствующих, но никто не отодвинулся. Кум бросал отрезанные куски в большую миску. Когда все было готово, старик, усаживаясь, сказал:

— Ну и молодец ты, кум! Спасибо!

Потом, кивнув головой младшему сыну, бросил:

— Ну-ка, сынок, огласи!

Антун взял ружье и с порога выстрелил, прокричав:

— За здоровье Лопушиновых, малых и больших! Дай боже этому дому кучу детей!

Уселись. Посредине стола стоял огромный кувшин вина. Перед каждым лежал только нож да кусок лепешки — ни вилок, ни утиральников. Иван первым наткнул на свой нож кусок мяса; все последовали его примеру и неторопливо принялись за еду. Съев несколько кусочков, молодая встала и сложила руки под поясом.

Батрачки и паренек ели в сторонке. Паренек, крепкий и сильный, был сын бедняка; отец и сын часто работали у старосты. Батрачка спросила его:

— Ивица, как тебе нравится молодая?

Ивица пожал плечами.

— Ну, — продолжала она, — скажем, если бы тебе пришла пора жениться, взял бы такую?

Ивица сначала покачал, а затем закивал головой.

— На первый взгляд — нет, но потом, пожалуй, да! Когда глаз к ней привыкнет, она хороша!

— О, какой же ты умница! — шепнула удивленно батрачка. — Такой молодой, а не дурак! В том-то и дело. Все милей и милей. Каждый это скажет. Так и с Мийо. Когда увидел ее первый раз, то, верно, и не подумал, что можно на ней жениться, а потом полегоньку и присох к ней сердцем. О пресвятая дева, есть же на свете счастливые девушки, — закончила батрачка, словно про себя.

Насытившись, все принялись кончиками ножей скрести кости. Антун поднялся и стал с ружьем на пороге в ожидании здравицы хозяина. Староста Иван взял кувшин и выпил за здоровье кума. Грянул выстрел, молодая поклонилась. Кум выпил за здоровье Мийо, Мийо за здоровье Антуна, Антун за здоровье тетки Марты, Марта за процветание дома Лопушиновых и здоровье молодой, «которая, по правде сказать, еще не Лопушинова», добавила она, подмигивая.

Мужчины закурили глиняные трубки, и только теперь завязалась беседа. Начали с Волка. Молодая, стоя по-прежнему неподвижно, слушала рассказ о жизни и делах Волка, слушала вой ветра, смотрела на красные лица пьяных мужчин, на огонь, на слуг, которые дремали в углу, сытые и пьяные. Холодно было у нее на сердце в этом доме среди грубых людей с их страшными рассказами. Она родилась с зародышем глубокой грусти, этим наследием неплодородных краев и сурового климата, где борьба за жизнь безмерно жестока, где песня походит на плач, а любовь к женщине сводится к минутному удовлетворению похоти. Она выросла в лишениях, убежденная в том, что жизнь — страдание, что в мире больше зла, чем добра, и что зло подстерегает человека на каждом шагу, гложет его здоровье, душу и сердце! Ее ограниченному, сбитому с толку сознанию, проникнутому этими чувствами, было не под силу выразить их самостоятельно, и она выражала их в механически заученных молитвах и выражениях, как, например: «Мать милосердная, смилуйся, спаси нас!» Но никогда еще эти чувства не были в ней так обострены, как в вечер свадебного пира! Уверения мужчин, будто Волк и Кобель продались нечистому, вселили в нее страх, но в то же время она поняла, что на этом свете человек и не может быть счастлив и доволен, если не спознается с сатаной! Святотатственная мысль привела ее в трепет, она подняла полные слез глаза к образу богоматери и прошептала:

— Мать милосердная, смилуйся надо мной! Не допусти!

Деверь шутливо дернул ее за передник и спросил:

— Чего ты? По маме плачешь? Забудешь ее еще до рассвета!

Девушка, сконфузившись, отошла, как будто для того, чтобы подкинуть дров в очаг, а свекор обратился к гостям:

— Знаете, очень я всему рад, но радовался бы еще больше, если б дьявол наконец унес Волка.

— Нет, прежде срока не может, — пояснил Пирика. — Сказывают: «Сатана, что турок, держит свое слово». Кто плюет на крест, держит слово! Странно, но так.

— Что правда, то правда, — подтвердил свекор и, немного подумав, добавил тише: — Мне страшно за молодую! Боюсь бесовского наваждения. Мы закаленные, дышим этим воздухом с рождения, а она-то слабая.

— Не бойся, — уверенно подхватила Марта. — У Белянки кое-что зашито в одежке, она не знает, да и не следует ей знать.

Белянка слышала весь разговор и, обомлев, воскликнула про себя:

— Помоги, Иисусе, и ты, Мария! Не оставьте!

Пили и болтали допоздна, пока вино не одолело, наконец все заснули.

Белянка, по обычаю, легла между деверем и заменяющей свекровь Мартой. Антун и Марта тотчас заснули, а новобрачная, охваченная жуткими мыслями и встревоженная воем и шумом ветра, вертелась еще долго.

На заре ветер утих. Белянка встала, умылась, причесалась, вздула огонь, взяла бадейку и веревку, вышла во двор, опустилась на каменную скамью перед домом, устало облокотилась на бадейку и пригорюнилась. Вышла Шундичка, злая с похмелья, поздоровалась:

— Доброе утро, молодая.

Белянка вскочила, поклонилась и поцеловала тетку в лоб, поцеловала глаза, щеки, шею, плечи и руки. Так обычай повелевает встречать всех старших в продолжение четырех недель.

Марта поцеловала молодую в лоб и спросила:

— Ну, приснилось тебе что на новом месте?

— Снилось мне, будто богородица к нам на помощь пришла!

— Благо тебе и дому этому! Как же ты ее видела?

— Не смею сказать. Наказала молчать!

— Ну-ну! — протянула Марта. — И это к добру.

Деверь Антун, в кабанице, проходя мимо, сказал:

— Ну, молодая, в добрый час! Пойдем.

Белянка поставила на плечо бадейку