Шрифт:
Закладка:
...Летов, по его же словам, «в дрызг и брызг насрал на всяческие очевидные нормы звучания. Суровая противофаза, чудовищный перегруз, сплошной пердежный и ревущий среднечастотный вал... Вокал несколько «посажен» в пользу интенсивности и плотности звучания, что привело в некоторых случаях к заметному затруднению восприятия текстов слушателем».
Как и остальные студийные опусы ранней «Обороны», «Мышеловка» укладывалась в рамки тридцати минут и состояла из пятнадцати очень коротких, но очень энергичных композиций. Несмотря на пять наложений, примитивную технику и нехватку времени, Летову удалось создать один из самых живых и яростных альбомов за всю историю советского рока.
«Мышеловка» открывалась стихотворением «Так же как раньше», написанным Летовым в 1985 году: «Словно после тяжелой и долгой болезни / Я вышел под серым уютным дождем / Прохожие лепят меня как хотят / Так же как раньше / Я в мятой и потной пижаме / Но уже без претензий на белый полет / Скоро придет / Осень».
Большинство песен напоминали доведенный до экологического примитивизма панк, сыгранный в стиле калифорнийских подвальных команд середины 1960-х годов. Вокал Летова аналогов не имел. Это был монотонный вой с элементами шаманского нагнетания напряжения, разукрашенный анархическими лозунгами и выкриками «хой» — как у Майка на альбоме «LV». Несмотря на обилие ненормативной лексики, здесь пока еще нет мрака, характерного для поздних работ «Гражданской обороны». В «Мышеловке» много хуков, злости и запоминающихся рефренов, на интонационном выделении которых строится большинство хитов («Он увидел солнце», «Желтая пресса», «Иван Говнов» и, конечно же, «Пошли вы все на...»). Так в 1987 году осмеливался петь (вернее, не петь, а рычать) человек, которому терять уже было нечего.
В своих песнях Летов искал абсолютную свободу, изобретал «новую дерзость» — пусть экстремистскую по форме, но позитивную по сути («прецедент торжества бунта и свободы над твердокаменными законами и чугунными скрижалями тоталитарного бытия»).
Летов боролся с социумом в лице доперестроечного совдепа — а совдеп в свою очередь боролся с Летовым. В конце июня до Омска наконец дошла комсомольская телега, направленная из Новосибирска кем-то из соорганизаторов фестиваля. Летову грозила вторая серия принудительного лечения в психбольнице — со всеми вытекающими последствиями. Мышеловка, однако, не захлопнулась. Не дожидаясь появления санитаров, Летов прихватил сумку со свитером, купил билет на поезд до Москвы и отправился в автономное плавание по стране.
«Мы с Янкой были в бегах вплоть до декабря 1987 года, — вспоминает Летов. — Объездили всю страну, жили среди хиппи, пели песни на дорогах, питались чем бог послал. На базарах воровали продукты... Жили в подвалах, в заброшенных вагонах, на чердаках... В конце концов, благодаря усилиям моих родителей розыск прекратили и меня оставили в покое. Начинался новый этап перестройки, и диссиденты уже никому не были нужны».
Восточный синдром. Студия 13 (1987)
сторона A
Излишества
Отгороженный мир
Ханжа
Город рыб
сторона B
Кукла
Кельт
Дыба
Бобин Робин
Эта магаданская группа всегда была слишком оторванной от внешнего мира, чтобы позволить себе быть побежденной социумом. Их музыка, возбуждавшая тайные уголки подсознания, отдаленно ассоциировалась с King Crimson и Talking Heads, но никогда не вписывалась в рамки модных стилей и направлений. Их своеобразная энергоподача, непривычные образы в текстах и нездешний гитарный минимализм с трудом поддавались рациональному осмыслению. Критики вились ужами, то называя композиции «Синдрома» «визуальным мышлением», то сравнивая их с «ожившими картинами Хуана Миро» или с «пришедшими в движение статичными безглазыми фигурами Де Кирико». Столь необычные формации, как правило, не существуют слишком долго, но обязательно оставляют после себя яркий след. У «Восточного синдрома» таким следом оказался их дебютный альбом «Студия-13».
Эта работа создавалась полтора года. Начало ее датируется 1986 годом, когда студенты магаданского музучилища Костя Битюков, Александр Пономарев и Женя Валов приобрели самодельный 16-канальный пульт и стали записывать фрагменты будущих композиций. Валов, учившийся по классу контрабаса, играл на басу, Битюков и Пономарев — на гитарах. Вскоре к ним присоединились сокурсники — саксофонист Володя Бовыкин, программист ритм-бокса Юра Хотенко, а также вокалист и автор ряда песен Андрей Неустроев.
Поначалу казалось, что Битюков и Неустроев идеально дополняют друг друга. Здоровая конкуренция между ними служила одним из рычагов для движения и внутреннего развития всей группы. Взрывной и экспрессивный Неустроев являлся генератором кучи идей, а склонный к созерцательности Битюков осмысливал и воплощал град сыпавшихся на него предложений в завершенные формы. В конечной аранжировке песен Битюкова-Неустроева участвовали все музыканты.
«Наша сила была в сплоченности и коллективизме, — вспоминает гитарист Александр Пономарев. — Мы были на взводе и очень легко взрывались. Но при этом каждый знал, что именно требуется от него для общего дела».
Вершиной коллективного творчества «Восточного синдрома» стала композиция «Кельт» — один из сильнейших номеров за всю историю отечественной рок-психоделики. Битюков придумал запоминающийся гитарный рифф — словно звуки траурного марша, под который хоронят живых. Пономарев и остальные музыканты превратили этот гипнотический рисунок в подлинную атаку на подсознание, извлекая из инструментов какой-то бесконечный крик и ритуальные заклинания.
Изначально в «Кельте» звучал текст Битюкова — некое подобие индийской мантры, ритмически обыгранной при помощи бубенцов и биения палкой о ноги. В канонической версии песни все-таки оказался текст Неустроева, который, обнаружив на прилавке магазина первую официально изданную пластинку «Аквариума», в эйфории воскликнул: «Я — кельт!» Этот возглас и лег в основу новой сюжетной линии.
«Об «Аквариуме» я узнал в 1987 году, когда прочел статью в журнале «Театр» и увидел в одной из телепередач их видеоклип на песню «Двигаться дальше», — вспоминает Неустроев. — И я их сразу же полюбил».
Эстетика «Аквариума» оказалась мощнейшим противодействием неявным установкам Неустроева на саморазрушение. В сознании Андрея произошел определенный перелом, и теперь он воспевал не темные стороны жизни, а чествовал «мир, про который шепчут свободные льдины». Написанный им рок-н-ролл «Бобин Робин» оказался замаскированным обращением к Гребенщикову («раздраженные веки, неприкрытая проседь»), а упоминание журнала «Театр» давало смутный намек на то, о ком именно идет речь.
Сердца местной публики также были покорены композицией «Кукла», фраза из которой — «перевязанный скотчем» — была очень модной на Колыме в том сезоне.
«“Кукла” писалась на совершенно жутких ломах, — вспоминает Битюков. — Всю ночь я читал ирландскую поэзию, а под утро, отложив в сторону книгу, часа за полтора написал музыку и слова».
Тексты Битюкова погружали
