Шрифт:
Закладка:
— А я и не подаю. — Владимир потянулся так, что хрустнули суставы. — А Сенька Коган двужильный какой-то. «Мне, — говорит, — все равно где и когда спать. Только бы не вниз головой».
Куличек засмеялся:
— Рисуется. У меня дружок был. Тоже веселый.
— А где он сейчас?
— Разбился два года назад.
— Летчик, что ли?
— Да нет, старшина второй статьи. Полез на скалы за чаечьими яйцами и сорвался. Хоть он и по-глупому погиб, а человеком был настоящим и границу любил. Он всю получку посылал жене. О детях беспокоился. А тут погиб. Пропасть они, конечно, не пропадут. А туго придется. Подумал я так и стал его жене деньги посылать от своего жалованья. Чисто официально, будто так и полагается. Понимаешь? А то она может и не взять, жена-то Васина.
— Гордая?
— А кто ж ее знает. Я ее в глаза не видел. Только на фотокарточке. Слушай, Федоров, ты, друг, про это дело никому не рассказывай. А то выплывет — один только вред может произойти.
— Ясно. И ты не беспокойся старшина. Я не усну. Я крепкий.
Куличек ушел, и Владимир остался один на один с мягко светящимся экраном.
Зачем Куличек рассказал о своем друге и о том, что посылает деньги семье погибшего? Похвастаться? Непохоже, не такой человек Куличек.
Скользит по кругу зеленый луч, скользит… Только Владимир не заснет. Здесь — граница. Это он понимает нутром, как Куличек, как мичман Зуев, как остальные. Какие все-таки замечательные люди на границе! Что ж, и он будет таким, как они. Привыкнет, переломит эту проклятую сонливость. И кубрик станет домом, а дома никогда не тесно!
Ночью солнце склоняется к горизонту и снова ползет вверх, будто боится холодного, вспененного ветром моря. Прибрежные скалы упорно глядятся в капризное зеркало, а оно дробит их на мелкие осколки.
Когда налетает шквал, волны наотмашь хлещут по каменным щекам: не глядись в зеркало, стой где стоишь, пока не подточили! А берега скалятся в ответ, захлебываются солеными брызгами — бей, не подточишь!
Идет корабль, наваливаясь стальным форштевнем на волны, отбрасывая их направо и налево, кипит у бортов зеленая вода. Зоркие глаза ощупывают горизонт, чуткие уши прослушивают глубины.
Скоро окончится день и наступит ночь. Начнутся шторма, и трудно придется людям. Но корабль по-прежнему будет выходить в море и крушить форштевнем свирепые волны. Будет выть ветер и бросать в обожженные морозом лица колючую снежную крупу.
И ничто не остановит корабль. Потому что здесь — граница, а на корабле — люди в бескозырках. И на ленточках бескозырок — золотом: «Морские части погранвойск».
Часть вторая
НОЧЬЮ
Во мгле сопки — будто белые горбы огромных верблюдов. Свирепый ветер со свистом и завыванием рвет с горбов клочья снежной шерсти, носит их, крутит, швыряет в слепые льдистые окна домов, наматывает на прибрежные камни и снова в ярости разбрасывает колючими клочьями.
Над сопками, над Снежным, над неспокойной бухтой, над грохочущим морем бегут черные взбухшие тучи. Их не видишь, скорее, угадываешь. Они мчатся низко, словно хотят прижать тебя к земле, вмять в нее. И невольно спешишь под защиту кирпичных стен и железных крыш. К теплу и свету жилья.
Дней нет, нет ни восходов, ни закатов. Только ночь, длинная полярная ночь, наполненная ревом ветра и грохотом моря.
А в клубе тепло, светло и уютно. Щелкают бильярдные шары. Осторожно шагают по черным и белым клеткам скромные пешки, дерзкие кони, тугодумные ладьи, нахальные ферзи. Морщат лбы доморощенные Ботвинники и Тали. Удивляются, что доски спокойно лежат на столах, а фигуры не мечутся как угорелые, не ссыпаются на палубу. И мебель стоит на местах, а не ползет. И клуб не кренит то вправо, то влево, и тебя не швыряет от переборки к переборке.
Корабль только что вернулся из похода, и свободные от вахты матросы — в клубе. Владимир и Иван Куличек сидят в глубоких креслах и молча наблюдают за матросами, играющими на бильярде.
Зазвенел звонок, приглашая в зрительный зал.
«Гусарскую балладу» уже видели, но опять посмотрят с удовольствием.
Не успел погаснуть в зале свет, как раздался громкий голос:
— Команда «Самоцвета» — на корабль!
В зале задвигались. Стали выходить, пригибаясь, чтобы не мешать другим зрителям.
Быстро оделись. Вышли на улицу. Хлестнула по глазам поземка.
Нагнали мичмана Зуева.
— И вас подняли? — спросил Куличек.
— Тревога, — сурово ответил Зуев.
Матросы прибавили шагу.
Комдив сидел дома за столом и усердно посыпал перцем дымящийся в тарелке борщ.
Сегодня у комдива было отличное настроение и соответствующий настроению аппетит. Но пообедать не удалось. Позвонил дежурный, доложил, что получена радиограмма. Рыболовецкий сейнер выбросило на скалы где-то в районе Черного Камня. Связь с сейнером прервалась, и точно установить место катастрофы не удалось. Рыб-союз обратился к нам. Просит помочь снять людей.
Комдив выслушал не перебивая. Потом спросил скучным голосом:
— Какая сводка?
— Норд-ост семь.
— Я иду в штаб, пригласите начальника политотдела и начштаба.
— Есть!
Комдив повесил трубку и стал надевать шинель.
Из кухни выглянула жена, спросила удивленно:
— Ты что, Гоша?
— Срочное дело.
— Случилось что-нибудь?
Комдив не ответил, будто не расслышал.
— Ты не жди. Обедай без меня.
Он с сожалением посмотрел на тарелку с борщом и ушел.
Оперативный дежурный доложил обстановку. Показал на карте, где находятся сейчас корабли. Выходило, что до Черного Камня ближе всего добираться из Снежного.
Комдив подошел к окну, поскреб ногтем изморозь на стекле. В бухте стояли два корабля: дежурный и «Самоцвет».
— «Самоцвет» недавно пришел, — угадав мысли комдива, сказал начальник политотдела, плотный коренастый капитан второго ранга с безбровым лицом, жестким и обветренным. — Люди измотаны, товарищ командир.
Комдив кивнул.
— Может, дежурный отправить? — предложил начштаба. — А «Самоцвет» подежурит.
— Там командир молодой. Без году неделя. А надо людей снимать. Придется Лохова опять в море.
И начальник политотдела и начальник штаба
