Комдив обратился к дежурному:

— Вызовите капитана второго ранга Лохоьа.

— Есть!

Дежурный вызвал «Самоцвет» по телефону! Лохов был еще на борту. Комдив взял трубку:

— Алексей Михайлович, объявите боевую тревогу.

— Есть боевая тревога, — привычно повторил Лохов.

…Лохов встретил начальство на борту. Прошли в кают-компанию. Комдив расстегнул шинель, присел на диван возле стола.

— В районе Черного Камня терпит бедствие сейнер. Вынесло на скалы. Надо снять людей. Больше некому. На дежурном — молодой командир.

— Ясно.

— На море норд-ост семь баллов. Волна…

— Сводку имеем.

— Сложное, конечно, дело. И матросы ваши устали. Объясните им, что в море погибают люди.

Лохов кивнул.

— «Добро» на выход дали. Можете идти напрямую, срезая углы. Все посты предупреждены, — сказал комдив.

— Ясно.

— Докладывайте нам обо всем. Ваш фельдшер на борту?

— Да.

— Возьмете на борт и врача. Мало ли что там…

Волны швыряют корабль как щепку. Так пишут в романах. Ерунда. Корабль не щепка. На корабле опытные люди, и он послушен их воле, как будто ему передаются их мужество и упорство.

Ветер гонит огромные, невидимые во тьме валы навстречу кораблю. Прожектор выхватывает пенные вихри на гребнях. Валы норовят обрушиться на корпус корабля, смять его чудовищной своей тяжестью. Корпус содрогается, скрипит, но скрип тонет в грохоте и свисте воды и ветра. И когда кажется, спасения нет и грохочущий вал уже навис над кораблем, корабль вдруг подымает нос, будто хочет опрокинуться навзничь, волна ударяется об острый форштевень, крутые борта раскалывают ее пополам. Палубу окатывает соленым дождем. Корабль переваливается через волну, соскальзывает с нее; теперь он подобен пловцу, ныряющему со стартовой тумбочки. Вот-вот следующая волна поглотит его! Но не успеет она нависнуть над кораблем, как тот уже выпрямляется и нацеливается острым форштевнем на ее упругое, сверкнувшее в свете прожектора тело.

Жалобно звенит посуда в буфете, падают со столов и с полок книги, незакрепленные предметы. Мириады брызг оседают на палубе и, схваченные морозом, превращаются в лед. Матросы в спасательных жилетах поверх теплых курток скалывают его топорами и скребками; скользя по обледеневшему металлу, с трудом удерживаются на ногах, то и дело хватаются за леера, на которых ежеминутно нарастают сосульки.

Лохов и штурман — старший лейтенант Антипов — на ходовом мостике. Мостик продувается ветром. Слезятся глаза. Мгла сомкнулась вокруг корабля. Берега невидно. Эхолот мерно отщелкивает глубины.

Антипов на корабле недавно, на Север переведен с Балтики. Там тоже нередко бывают шторма. И довольно свирепые. Но чтобы море плясало под чертову дудку ветра вот так, во мгле, в течение нескольких месяцев? Нет, такого на Балтике не было.

Впереди возникает белая пелена. Она мгновенно закрывает гребни волн. И вот уже ничего не видно. Как говорят, видимость равна нулю. Луч прожектора наталкивается на белую плотную завесу, будто кто-то трясет перед кораблем огромной выбеленной холстиной. Снежный заряд. Снег забивается в каждую щель, метет сухой крупкой на палубе, хлещет по лицам матросов.

— Старший лейтенант, возьмите радиомаяки.

Лохов не всматривается в снежную мглу. Знает — бесполезно. Щелкает эхолот. Вахтенный радиометрист аккуратно докладывает дистанции до берега.

На столе в штурманской. — подробная карта района. Сверяешь точку, полученную от скрещения пеленгов радиомаяков, с данными эхолота и локаторов. И снова идешь как бы ощупью.

На карте проложен курс. Самый короткий, какой только возможен через этот ад. Если снежный заряд не прекратится — придется маневрировать в районе Черного Камня. Ждать. Сквозь этакую пелену людей не разглядишь. Носа своего корабля и то не видно.

Антипов вернулся на мостик из штурманской рубки. Доложил:

— Вышли в точку. Время поворота.

Лохов кивнул. Скомандовал в переговорную трубу громко и четко:

— Право тридцать… Так держать!

Казалось, корабль не изменил направления, просто волны, будто поняв, что, нападая в лоб, ничего не могут поделать с ним, ударили слева. Сигнальные огни закачались, описывая дуги в снежной мгле. Корабль начал переваливаться с борта на борт.

Владимир сдал вахту Ивану Куличку и с трудом спустился вниз, в кубрик. Здесь качало меньше. А может быть, так казалось. Вообще-то Владимира почти не укачивало, только чуть больше обычного клонило ко сну. И есть не хотелось. Но он научился бороться с сонливостью и заставлял себя глотать борщ, держа миску на весу, чтобы не расплескать.

Вот Коган — тот тяжело переносил качку. Лежал на койке с зеленым лицом, сдерживая тошноту.

В первый же шторм мичман Зуев сказал Когану:

— Вам надо списываться на берег. Какой из вас моряк!

Коган испугался:

— Что вы, товарищ мичман. Я справлюсь! Адмирал Нельсон и тот не переносил качки. А, однако, был знаменитым адмиралом!

Как ни храбрился Коган, ничего Не получалось. Качка укладывала его на койку. Кто-то сказал, что если съесть глину с якоря, когда его подымут, не будет так укачивать. Но Когану не везло. То ли дно морское было каменисто, то ли глину смывало, только лапы якоря неизменно оказывались чистыми.

Вот и сейчас Сеня лежал на койке, стиснув зубы, бледный и беспомощный, проклиная день, когда родился на свет, и эту проклятую бортовую качку. Людей надо спасать, рыбаков, выброшенных на скалы. Корабль к скалам не подойдет — опасно. Значит, спустят шлюпку. А он, Сеня Коган, в шлюпочной команде. И боцман может не пустить. Очень даже просто. Скажет: на кой мне гребец, который будет каждую секунду переваливаться за борт? Проклятый вестибулярный аппарат! И кто его только придумал!

— Слушай, Джигит, у тебя что, нет вестибулярного аппарата?

Джигит сидел на нижней койке и преспокойно читал толстый роман Диккенса. Когана бесило, что тот может вот так сидеть во время сумасшедшей качки и читать.

— Разве это качка! — поднял голову Джигит. — Вот на коне скачешь — это качка! С непривычки все кишки запутаются.

В кубрик спустился мичман Зуев. Прищурившись, Он медленно оглядел лежащих на койках и спросил, ни к кому не обращаясь:

— Киснете? Кто угостит папироской?

Никто не откликнулся. Мичман вздохнул, присел прямо на ступеньку трапа:

— Портятся матросы!

Коган свесился с койки, протянул пачку папирос:

— Джигит, передай-ка боцману!

— О! Единственный живой человек. И качка ему нипочем. Оморячиваетесь, Коган?

— Стараюсь, — бодро ответил Коган и откинулся на подушку, потому что подволок кубрика начал падать. А это дурной признак. Удержаться, удержаться при боцмане во что бы то ни стало! А то не возьмет На шлюпку.

Боцман взял папиросу, помял ее в пальцах:

— Море любит сильных. А сильный — он до конца сильный. Его как хочешь болтай-мотай, а