понятия могут быть во многих случаях не схожи друг с другом, а порой и

противоположны?

– Именно так, Ликин.

– Ты, Микилл, совсем как Менон у Платона, который, рассуждая о

добродетели, считал, что добродетель разная у мужчины, у женщины, у

ребёнка, у старика, у свободного и у раба. То есть и столяр, и плотник, и всякий

работник, знают каждый для себя своего художника, писателя, поэта, на дуде

играющего, на свирели свистящего и на сопели сопящего, хоть это – один и тот

же человек – и оделяют его каждый своей мерой?

– Да, Ликин, именно так. Пытаясь рассмотреть художника, как явление,

сначала мы заметим, что в отношении к нему разных людей и разных групп

людей мы находим много вариантов этих отношений – другими словами,

художник двоится, троится и множится, и является нам многоликой гидрой,

одна из голов которой нас восхищает, другая потешает, третья сводит с ума,

четвёртая скрашивает, пятая приобщает, шестая наталкивает, седьмая

раздражает, восьмая угнетает, девятая доставляет удовольствие… Эта -

колыбельная, чтоб заснуть, та – будильник, чтоб проснуться, есть и такие,

которых ненавидят, такие которых избегают, есть и такие, на которых вовсе не

обращают внимания будто это пустяковое, детское занятие, а есть такие,

которых на высоких собраниях осуждают и предают поношению.

Есть люди, скажу тебе, Ликин, о которых написано «обабившиеся,

лишённые слуха, художественного вкуса и понимания прекрасного»1, которых,

как говорит там же, в «Застольных беседах» Аристоксен, «рвёт желчью, когда

до их извращённых ушей донесётся что-нибудь гармоничное».

– Вот так! скажу и я, Микилл, как сказал Сократ Менону: «я искал одну

добродетель, а нашел как бы целый ряд добродетелей…» вместо того, чтоб

разъяснить дело, ты его запутал ещё больше. Неужели, теперь нам придётся,

вместо того, чтоб как это свойственно современным философам, с налёту дать

должное определение явлению, придётся разбирать нам по косточкам каждый

из тысячи тысяч случаев, находить в каждом что-то для всех общее и тогда

только делать заключение?

– Может и не надо, Ликин. Может, поговорим лучше о другом? Ведь всё

равно, скоро те люди, которых «рвёт желчью» (и я, вместе с Аристоксеном, не

удивлюсь этому), вовсе искоренят то, что называется гармонией и художеством

– ведь бабство2 преобладает.

– Может и не надо, Микилл, но ты же знаешь, что это не моя затея. Это

автору зачем-то понадобилось размышлять о художнике и его месте в жизни. У

1Плутарх.

2Почему бабство? (перевод Я.М. Боровского) Я не нашёл ответа на этот вопрос, но, может так, во времена

Плутарха называли тех, кому было недоступно художественное восприятие мира.

35

автора ведь одна задача – подступиться к тому, о чём ему сейчас надо сказать;

как-то начать. Но… «как тяжело найти правильное, оригинальное и

захватывающее начало!.. Ко многому необычному и удивительному должно

сначала приготовить читателя.

Однажды… – банально!

В маленьком провинциальном городке С. жил… – чуть лучше»1.

Хватит, хватит! Спасибо, вы уже достаточно сказали: в тысячах и тысячах

случаев человеку нужен художник: ублажать, приобщать, наталкивать,

раздражать, угнетать, сводить с ума, чтоб ненавидеть его, избегать его, не

обращать на него внимания, осуждать его, предавать его поношению и блевать

на него жёлчью. Даже, чтоб рожать красивых детей, беременным женщинам

нужен художник: не зря древние считали, что не только красивые статуи

обязанысуществованию красивых людей, но и красивые люди рождаются у

девушек, которые с ребёночком в животе прохаживаются и глядят на красивые

статуи. В древних повествованиях, рассказывают о том, что матери великих

людей: Аристомена, Аристодама, Александра Великого, Сципиона, Галерия и

других, будучи беременными, были днём окружены прекрасными статуями и

картинами, изображавшими Вакха, Аполлона, Меркурия или Геракла, а ночью

им эти статуи снились, а в результате получились удивившие мир детки.

Художник может поведать о том, что не под силу угадать ни летописцу, ни

историку (да им и не положено угадывать). Художник об истории может

говорить в сослагательном наклонении: «Вот так! – говорит художник, – могло

бы быть. Вот такой – должна была быть история». Художник может говорить о

высшей истории – истории, в которой должно было случиться как надо, как

лучше, а не как случилось. Своим воображением, опираясь лишь на своё

художественное чутьё, художник может проникнуть за стены, за решётки, в

чужую постель, в гроб, в могилу, в потаённые мысли и… вот мы и вырулили на

прямую дорогу… проникнуть своим взором в «Лабиринты», после которых

наша внучка Лиза вышла с таким изумлённым лицом… Но ещё два слова,

прежде чем мы возвратимся к нашей сиреневой истории. Художник, вечно

голодный и обездоленный, бездомный и одинокий, есть та жертва, которую

платит человечество за возможность видеть своё собственное лицо (как раз

поэтому, большинство и блюёт желчью при одном только его упоминании); его

(художника) постоянно раздирают на части, как гигантского Пурушу, и из его

частей бесконечно возникает мир… который, всё-таки, наверное, перестанет

существовать если те, среди которых бабство преобладает, искоренят его. Ведь

всё-таки – «бабство преобладает».

Рассказать о том, что произошло с внучкой в «Лабиринтах» оказалось

необходимо, потому что я заметил какое-то, вдруг, чуть изменившееся, новое её

1… wieschweristeshier, denrichtigen, einenoriginellen, ergreifendenAnfangzufinden!

DerLessermussaufsovielSeltsamesvorbereitetwerden.

Es war einmal… – zu banal!

In der kleinen Provinzstadt S. lebte… – etwas besser. (Э.Т.А.Гофман, пер. домашний)

36

(внучки) отношение к Эрасту. Я понял это по её поведению и понял, что какая-

то подробность, которая должна сыграть какую-то роль в нашей драме,

случилась, и мною пропущена, и не учтена. Эта подробностьслучилась где-то

рядом, близко, потому что до этого я очень внимательно наблюдал за Лизой. И я

понял, что это произошло в «Лабиринтах», когда, ещё в пятой сцене, я решил

чуть расслабиться, помните: «И что она там видела-думала?» – заявил я как-то

легкомысленно, даже пренебрежительно как-то. «А что там можно видеть и

думать?» – ещё самонадеянней, будто мне известно всё на свете. Ошибся!

Но теперь, ты, читатель, знаешь, что нет ничего тайного для

художественного проникновения, и я, исправляя свою ошибку, проникаю в

«Лабиринты», в то как раз время, когда внучка болталась там по тёмным

переходам и пещерам в жестяной тележке и восстанавливаю ускользнувшую

было, по моей легкомысленности, реальность.

Уже тогда, когда Лиза ещё только шла туда, в «Лабиринты», у неё в головке

снова зазвучало: «Вдруг всё замерло… мотылек, прихлопнутый неожиданной

ладошкой; парок над взбудораженной клумбой; Chiloglottis, которая совращает

Thynnine wasp… и часы, больше похожие на часовой механизм».

Господин с зонтиком, в ржавом фраке с фиолетовой манишкой и

фиолетовыми манжетами вынырнул вдруг из-за