имея солидный повод — медаль, такого героя из себя сотворить! Ан нет, не стал, наоборот, упростил всю эту историю с ранением и наградой. И это было не похоже на Бредихина и непонятно Устину.

Меж тем Бредихин, не дожидаясь, пока Панкрат положит перед ним поковку, нетерпеливо ударил по наковальне, как бы подгоняя кузнецов. И опять в его взгляде и движениях выказалась настырная самонадеянность, и Устин вдруг понял, что, упрощенно рассказывая о своей награде, Бредихин словно давал понять им, несговорчивым кузнецам, что в этой награде лично его заслуга очень мала, вовсе нет никакой заслуги, а дело тут в том, что он, Федор Бредихин, везде и во всем безотказно везучий и удачливый человек. Даже вот из войны он, как гусь из воды, вышел. И что бесполезно ему перечить: как бы Панкрат, к примеру, ни артачился, все кончится по его, по-бредихински.

Не прошло и полчаса, как Бредихин вспотел, выдохся и, откинув кувалду, сел на скамейку курить.

— Э, велика фигура, да толк какой? — подзадоривая его, сказал Панкрат. — Устин по десять часов в день кувалдит. Ага.

— Костя, а ну, замени! — приказно крикнул Бредихин.

Костюшка вихлясто шагнул к наковальне, смело ухватил кувалду, но в его тощих бледных руках она сразу же сделалась непомерно огромной и неподъемной. Костюшка, однако, поднатужился и, едва не улетая с молотом, стал взмахивать им. Удары были слабы и неточны, а главное — опасны для самого Костюшки; остроскулое птичье лицо его синюшно побагровело, весь лоб ошнуровали вздувшиеся жилы. Устин, недолго думая, отнял у него кувалду и к наковальне встал сам.

— Эх, пошла работа. Одно слово — Устин! — отрадно крикнул, в сторону Бредихина Панкрат и подсунул клещами под точный и строгий молот Устина алую поковку.

— Хороший ты мужик, Устин, — хмыкнув, сказал Бредихин, когда уселись на очередной перекур.

Устин улыбчиво-вопросительно кивнул.

— Говорю, хороший ты мужик, посколь баба у тебя первый сорт, — с непонятным намеком сказал Бредихин.

— Чего подкалываешь глухого? Ты со мной, коль захотелось, язык чеши… Чем тебе Фрося плоха? — буркнул Панкрат.

— Я и говорю: редкостной породы баба. Не чета моей Дусеньке.

— Ага. В чужую жену черт ложку меда кладет, — укорно пошутил Панкрат и жестом попросил Устина намерить для прицепа стальных заготовок. Устин бросил окурок в очаг и отошел в темный-угол, где лежали обрезки стальных листов.

— Во. Что так, то так. Однова было у меня с ней, с Фросенькой, схваточка, так сказать, разведка боем, Да, — продолжал Бредихин, и лицо его опять приняло выражение бывалого и безгранично удачливого человека. — Ох и схваточка, не приведи бог… Вот слыхал бы мои слова сейчас Устин — отведал бы я его кувалдочки… законно.

— Ты об Устиновых ушах не тужи. Он глухой, зато я востроухий. И коль накобелил, то лучше не трепись тут, прикуси язык. Хорошего чего послухать, а пакости-то… — сказал Панкрат угрожающе и вместе с тем просительно. И, чтобы осадить Бредихина, добавил: — Ты прежде, коль на то пошло, обскажи, как Дусю свою кулаками ласкаешь.

— В бане веничком, — с улыбкой уточнил Бредихин. — Да. А кулакам мне волю как дать? Вон они какие! Зашибу до смерти в момент. Нет. Я к бабочкам, дядь Панкрат, к нежным нашим женщинам, ленточкой льну. Ага. Что на свете ни творись — война ли, мир, — женщины у меня при первом внимании. Я даже на фронте…

— Будто на фронте бывал…

— Был, не был, а порох нюхал… И не думай, что война помеха мужику, коль судьба ему улыбается. Не теряйся, когда бог поживку даст. Вот у меня случай был… Позапрошлой осенью из-под той бомбежки попал я с поджаренной рукой в госпиталь. А рядом, через заборчик, — городская баня. Каждую субботу раненые, кто на ногах держался, мыться ходили. А я вовсе здоров, как телеграфный столб. Только левая лапа в бинтах. Натяну резиновую рукавицу — и в баньку. Суставы пальцев по совету хирурга, распаривал. Выдастся часок свободный — я шнырь в баню. А банщицы там!.. Бабочки на загляденье. Присмотрелся к одной. Любой звали. Кругленькая, жирненькая, как сентябрьская утка. Мужа ее на первом месяце войны ухлопали. Осталась с шестилетней дочкой да хворой золовкой. Сама работяща, покладиста, терпелива. Покорись, говорит, беде, и беда покорится. С бедою не судись, терпи. Авось и образуется все помаленьку. Вот такая, значит, с толком баба, ласковая, опрятная… И зачастил я в ту баню. Целодневно готов был в ней сидеть.

— А Дуся-то, бедная, расшибалась тут, от своего рта кусок отрывала, посылочки в госпиталь слала. Раненого муженька норовила скорее выходить. А он, ишь… баньку нашел! — с брезгливостью усмехнулся Панкрат.

— И такая у нас любовь закрутилась! — продолжал Бредихин, изображая лицом сладкую муку. — Люба пожелала навсегда меня заиметь. Ребеночка зачала. Буду, говорит, тебя с фронта ждать… И сейчас ждет небось, голубушка. Вот… Оно и само не знаешь, где любовь-Любаньку встретишь!

— Да какая тут любовь? Насулил женщине всяко, попользовался, да и деру. Как кот мартовский, тьфу! — Панкрат встал, надел кузнечные рукавицы, шагнул к горну, потрогал клещами красноватые железки в очаге. Они еще не достигли ковочного нагрева. Панкрат покачал мехами, наддал жару и снова вернулся на скамейку: минут десять надо было подождать.

— Ничего я не сулил. Все в кубе-Любе, — подмигнув кому-то, сказал Бредихин. — Обогрел, пожалел бабочку.

— Ох, как пожалел! Было у нее на иждивении два рта, а ты третьим одарил. И смотался. — Панкрат угрюмо взглянул на Бредихина. — Пожалел… Целовал ястреб курочку до последнего перышка.

— Н-да… Не прав медведь, что корову съел, не права и корова, что в лес зашла, — примиряюще сказал Бредихин и положил руку на плечо Панкрата. — Надобно жить, как набежит. Зацепил — поволок, сорвалось — не ко двору пришлось.

— А Фрося-то, по моим подсчетам, сорвалась. Как же ты? — тонким, гнусаво-вкрадчивым голосом заговорил молчаливый Костюшка-счетовод, но, наскочив взглядом на взметнувшиеся из темноты угла глаза Устина, смолк и даже испугался. Бредихин тоже вроде что-то заметил в поведении Устина, цепко и пытливо поглядел ему в лицо, будто проверяя, надежно ли он глух.

— Что было, то было, — помолчав, вздохнул он.

— Значит, ко двору?.. Хе-хе-хе, — тонко, бабьим голоском загнусавил и удовлетворенно захехекал Костюшка и вмиг стал для Устина непрощаемо поган и подл.

Ком тяжелого жара ударил Устину в голову, в глазах замельтешили серые мушки, и все его тело будто прострелила горячая боль. Слишком чудовищно и грубо было откровение простых, но страшных этих Костюшкиных слов. Такое примерно ощущение Устин однажды пережил, когда в медсанбате ему сшивали разорванную переносицу, спешно и грубо, без замораживающего укола: игла показалась огненным штыком, с