Все вырученные средства поступят на счет девочки с детским церебральным параличом.

Давайте вместе подарим Яне жизнь!

«Лишние вещи» – так себе лингвистическая находка, но допустим. Перечитываю и остаюсь вполне довольна: вышло позитивно и без лишнего пафоса. В конце я указываю свое имя, номер группы и мобильный для связи. Дело за малым: найти, где бы это распечатать.

В кухне хлопает холодильник – видимо, тетя начинает накрывать на стол. Я спешу помочь, хотя никто меня об этом не просит, и, пока она ставит на плиту кастрюлю с щами и включает газ, достаю две тарелки и стаканы для лимонада, который купила утром. Тетя такое не покупает.

– Теть Поль, – решаюсь я, когда она заканчивает нарезать хлеб и усаживается напротив. – А что за чтения Библии в Доме культуры?

– Ой, – говорит она и округляет глаза. – Откуда знаешь?

– Объявление. – Я неопределенно киваю за окно. – На остановке.

– Сектанты они. Не вздумай ходить. Библию можно и дома почитать, а у них там песни и пляски под странную музыку и Библия своя, не такая, как у нас. Узнаю, что ходила…

– Да не пойду я.

Она наливает мне горячие щи. Взамен я наполняю ее стакан – этикетка обещает базилик, апельсин и манго, но на вкус это просто апельсин. Тетя Поля подозрительно принюхивается, делает маленький глоток и морщится.

– Я вообще, – говорю, – в Бога не верю.

– Я, что ли, в твоем возрасте верила? – усмехается она. – Но чем ближе к той стороне, тем чаще задумываешься: а вдруг есть? И буду я тогда стоять перед ним как идиотка: другие все порядки знают, Полина Георгиевна, вы-то где были?

И тут я понимаю, что лед треснул. Меня приняли. Не пожалели и не полюбили, но я здесь пробуду еще долго. И если с этим ничего нельзя сделать, то придется со мной говорить – возможно, я даже окажусь неплохим собеседником.

Губы сами собой растягиваются в дурацкой улыбке. Тетя Поля, кажется, сама готова рассмеяться:

– Поживи с мое!

Я дую на ложку и осторожно пробую.

– Щи как у мамы…

Смотрю в тарелку, не вижу тетушкиного лица – только руку, которая лежит на куске хлеба и не спешит его брать.

– Скучаешь по ней? – спрашивает она тихо, и горло мгновенно сжимается так, что туда не проходит даже бульон. Слова не даются тоже – я киваю, наклоняюсь ниже, чтобы скрыть слезы, но не получается, они капают в тарелку, и тогда тетя Поля подходит ко мне и обнимает за плечи, а я всхлипываю и не могу остановиться.

– Так и надо, – приговаривает она, – все правильно, девочка, это же мама. Как я жалею… Ужасно жалею. Мы ведь с ней не дружили. Когда она родилась, мне было тринадцать. Комната, где ты сейчас, – наша бывшая детская. Я одна была хозяйка, а пришлось потесниться. Злилась ужасно. Вообще часто на нее злилась, ревновала, даже нарочно до слез доводила, хотя становилось еще хуже: жалели всегда ее, а наказывали меня. Чего добивалась? Потом выросла, мечтала съехать, в общаге жила. Муж, работа, вроде и жизнь наладилась. Со Светой виделись только в выходные, да и обида прошла, она выросла, поумнела, но так мы и не сдружились. Она вышла замуж за твоего отца и уехала в Москву, а я развелась и вернулась сюда. Так и осталась, – невесело усмехается тетя Поля, – единственной хозяйкой. Мечтала об этом – и вот. Только провались бы оно все.

– Вы не виноваты. – Я высвобождаюсь и беру салфетку, чтобы вытереть лицо.

Мама никогда не рассказывала об отношениях с сестрой: есть тетя Поля и двоюродный брат Дима, но мы к ним не ездим и они к нам тоже. Я была бы не против познакомиться с родней, да все не складывалось: то погода плохая, то Луна в Скорпионе, то на даче дела поважней. Но мне бы и в голову не пришло винить в чем-то тетушку. Просто так сложилось – и у нее с сестрой, и у нас с мамой.

– Как знать, – вздыхает она и возвращается за стол. – После смерти твоего папы я звонила Свете, предлагала приехать, пожить с ней. Но она, мол, все в порядке, ничего не надо. Другая бы настояла, а я, ты знаешь, обрадовалась. Что ехать не придется, в метро этом вашем плутать, потом смотреть, как она убивается. Утешать я не умею – сухарь. Еще родители так говорили: ты, Полина, у нас сухарь, тебе бы прокурором работать.

– Вы бы все равно ей не помогли. Она спилась. Тут помогли бы только нарколог с психиатром. Она могла бы не пить, но выбрала пить. Я не просила у нее денег и сама поступила на бюджет. Она могла встать на биржу труда. Сдать комнату – хоть какие-то деньги. Но выбрала пить. И в этом никто не виноват – ни вы, ни я, ни папа.

Возможно, мои слова звучат слишком резко, но я не жалею. Щи мы доедаем молча.

* * *

Подвальчик с деревянной вывеской «Печатная» я заметила накануне из окна автобуса – придется прогуляться и не терять надежды, что их услуги достаточно востребованы, чтобы работать в выходной.

С вывеской и правда заморочились. Табличка выглядела так, словно была вырезана ножичком, вручную. Люблю такие вещи: кривоватые, но с душой. Куда проще было бы повесить пластиковый короб с буквами из оракала. От деревянной же «Печатной» веяло историей. Не стариной, а историей жизни человека, который почему-то решил оформить свой незатейливый бизнес именно так.

Дверь оказывается не заперта. Тренькает колокольчик. Я шаркаю ногами по коврику, чтобы не тащить внутрь уличную грязь, и на цыпочках, хотя звон уже выдал меня с головой, крадусь мимо вешалки с двумя куртками в слабо освещенную комнату. Пахнет крепким кофе – не растворимым, а настоящим, из кофемашины. За деревянной стойкой никого нет, но в комнатушке, отгороженной книжным стеллажом, сидят люди: рыжая девушка с ноутбуком, двое ребят, склонившихся над настольной игрой, и еще взъерошенный парнишка с книгой в руках. Увидев меня, он вскакивает и подходит к стойке.

– Привет! Ты уже была у нас раньше? Правила знаешь?

– Можно без правил? Просто файл распечатать.

– А! – Он чешет в затылке и исчезает под стойкой. – Этим обычно мама занимается. Но попробуем разобраться.

Пока он включает компьютер – я не вижу, но понимаю по звуку, – игроки азартно обмениваются непонятными репликами. Рыжая натягивает куртку и пудрит нос, затем убирает в сумку пудреницу, ноутбук и распечатки, которые лежали перед ней на столе. Все столы в комнате разные и будто собраны по чердакам: один круглый, покрытый черным лаком, другой квадратный, на львиных лапах, есть еще шахматный, с нарисованной доской, и овальный царь-стол – за ним свободно могли бы разместиться человек десять.

– Саввушка, – говорит рыжая, проходя мимо стойки. – Я ушла, отметь.

– Принял, – отзывается он. – Хорошего дня! – И протягивает руку ладонью вверх. – Вроде получилось. Давай флешку.

В последний раз я пользовалась флешкой лет пять назад. Папе подарили ее на службе, а он передарил мне. С тех пор как появилась возможность переслать что угодно себе на почту, а потом и в избранное в телеграме, даже это слово почти забылось.

– Файл у меня в телефоне, – признаюсь я уныло.

Темноволосый Савва с длинным носом, придающим его лицу комично-печальный вид, явно не теряет надежды мне помочь:

– Не беда! Переслать сможешь? Если что, здесь есть бесплатный вай-фай. «Печатная» английскими буквами. Пароль…

– Не-не, – перебиваю я, не осмеливаясь наглеть. – У меня нормальный мобильный интернет.

Он диктует электронный адрес – кажется, свой личный, – и «лишние вещи» улетают туда. Савва утыкается в телефон.

– У вас крутая вывеска, – говорю я просто так.

– Отец делал. Там еще домовые.

– Да? Не видела.

– Будешь выходить – посмотри. В кустах. Оп!

Принтер под стойкой издает «ж-ж», и через мгновение Савва отдает мне лист с распечатанным текстом:

– Одного хватит?

– Вполне. Сколько с меня?

– Двадцать рублей. – Он и сам похож на дружелюбного домовенка. Я протягиваю пятьдесят. – А без сдачи есть?

– Нет. – При виде него невозможно удержаться от улыбки, но я серьезна.

– Сходим куда-нибудь попить кофе?

– Нет, – говорю я и все-таки улыбаюсь.

– Тогда у тебя есть тридцать бесплатных минут в нашем коворкинге. Кофе-чай бесплатно. Заглядывай! И удачи с «лишними вещами».

Первый домовой дрыхнет под кустом с бутылкой в руке. Второй пытается взобраться на дерево. Третий сосредоточенно пишет – я заглядываю через плечо, но там просто зарубки. Кажется, я нашла идеальное место для гараж-сейла. Вот только кто бы меня сюда пустил…

Придется подумать еще.

* * *

Отдышавшись, я возвращаюсь в шалаш и включаю запись. Продолжаю: «…Признаваясь в презрении к слабым, Мартин пытается обосновать свою позицию. Текст, который следует далее, сильно отличается от его