– Пф-ф.

Он давит окурок в жестяной банке и сразу прикуривает вторую. Я пропитываюсь дымом, кажется, навсегда.

– Преля – трус. До усрачки боится меня потерять. Ты, наверное, заметила, что он придурок. И ничего, ходит живой и почти здоровый, хотя то и дело косячит, как с твоим ограблением. Пытается стать своим, но у него ничего не получится, потому что он придурок, и все это знают.

– Тогда зачем ты с ним дружишь?

– Дружу? – выдыхает он вместе с дымом. – Мы не друзья.

– Но… – Разумеется, не друзья. Друзей не заставляют целовать чужую обувь. И все-таки я не совсем понимаю.

– Он меня забавляет. Вот только за него я не вступился бы так, как за тебя. – Джон протягивает руку и словно поправляет за моим ухом несуществующую прядь. Я отвожу взгляд, как поступают люди, тесно прижатые друг к другу в вагоне метро или в лифте, но он берет меня за подбородок и легонько разворачивает к себе. В глаза не смотрит – смотрит на губы.

– Давай не будем.

Он морщится дважды: сначала от моего отказа, затем – от стука в дверь. Колотят так, что стены дребезжат.

– Джон! Я знаю, что ты там! Открой!

– Скоро передумаешь, – обещает он, прежде чем встать.

– Давай, измени мое будущее, – шепчу я ему вслед, и во владениях короля Джона появляется еще одна подданная – Вика. Распущенные волосы, за которыми она скрывала свой поцелуй с Джоном, сейчас красиво лежат на белоснежной куртке. При виде меня Вика истерично всхлипывает и, пока я перебираю в уме слова, способные сделать ситуацию не столь отчаянно сериальной, убегает – мелкие камушки, которыми усыпана дорога между гаражами, хрустят все тише.

– Отстой, – резюмирует Джон и собирается снова закрыть дверь, но я протискиваюсь мимо него на улицу и уже оттуда – по пустырю одиноко бродит мужчина с собачьим поводком в руке, но без собаки, – скороговоркой объясняю про домашнюю уборку и вообще, спасибо за откровенность, давай, до понедельника.

Вика стоит на дырявом мостике, облокотившись о перила. В отличие от худенькой Стаси, даже при всей ее любви к стразам, Вика заметна издалека – рослая, в сапогах-ботфортах, с распущенными волосами длиной до талии. Духи у нее приторные, не из новинок – похожи на «Нину» от Nina Ricci, первые из серии «яблочных» флакончиков. Вика меня не видит, и мне, пожалуй, удалось бы прокрасться мимо, если бы не ее вздрагивающие плечи. Но нет, они действительно вздрагивают.

– Мы просто разговаривали. – Я обращаюсь то ли к ее плечам, то ли к самой себе. – Про магию. Смешно.

– Он тебе рассказал? – спрашивает Вика не оборачиваясь. – С ума сошел. Можешь не верить, но это правда. Мы делаем так, что наши желания исполняются. Почти любые, кроме…

– Да не нравится он мне, – убеждаю я теперь уже свои ботинки. – И никто в этом городе. Я вообще не собираюсь здесь задерживаться.

Она оттопыривает большие пальцы и вытирает потекшую тушь, только после этого я вижу ее круглое лицо и замазанную тональным кремом сыпь на щеках.

– Мечтаешь вернуться в Москву?

– Не мечтаю. – Глаза начинает щипать. Я всматриваюсь в ветви деревьев, нависшие над мостом. Никогда не видела столько птичьих гнезд. Пытаюсь их пересчитать, но сразу сбиваюсь. – Точно вернусь. Вопрос времени.

– Два года назад, – хрипло говорит Вика, – умирала моя мама. Тогда Джон научил меня, что надо делать. Было очень страшно, но я пошла и… – Она облизывает и без того обветренные губы. – Спасла ее. Моя мама жива. И мне насрать, веришь ты Джону или нет.

– Насрать так насрать, – соглашаюсь я.

Она снова проводит пальцем под глазами, внимательно изучает его, а потом прячет руки в карманы и отмеряет шагами несколько шатающихся досок, но тут я вспоминаю о важном.

– Вик!

Замирает, смотрит через плечо.

– У тебя случайно нет ненужной одежды?

* * *

Папа был таким веселым, когда мы прощались: вкусно рассказывал о том, как приедет и сразу растопит баньку, достанет бочонок пива, подаренный соседом дядей Мишей, и с тем же дядей Мишей разопьет его после парилки. Девчонки, а? Может, передумаете? Но мама второй день страдала от мигрени и лежала с мокрым полотенцем на лбу, а я вообще наведывалась в деревню только летом, да и то ненадолго – не понимаю, как можно получать удовольствие от огорода, комаров и купания в мелком пруду с непрозрачной от ряски водой. К тому же мы с Мартом уже купили билеты в кино и договорились о том, чтобы завтра утром захватить с собой ноутбуки, встретиться на Чистых и готовиться к ЕГЭ в коворкинге. Мы с мамой смотрели через кухонное окно, как папа выходит из подъезда с небольшой сумкой на плече. Была суббота, три часа дня. Прежде чем сесть в машину, он помахал нам, и мы помахали в ответ. После этого мама ушла в спальню, а я убрала со стола тарелки, из которых мы с папой ели борщ, вымыла их и стала собираться, чтобы поехать в центр на встречу с Мартом. Самый обычный выходной.

Долгожданный для всех, кроме, наверное, того человека из дома у дороги. Дом этот, неподалеку от бабушкиного, был когда-то пристройкой к еще одному дому, от которого остался один бревенчатый остов. Часть кровли сползла и повисла до земли – сквозь нее пророс ствол березы. Вокруг еще виднелись столбики изгороди, но теперь на ее месте топорщился частокол иссохшего кустарника. В мои пять лет еще жива была бабушка, и я приезжала к ней в июне. В деревне оставались те, кто жил там, как она, безвыездно, а с ними и ребятня моего возраста. Тогда я была уверена, что развалюха у дороги – это детский дом, куда меня непременно отдадут за плохое поведение. Позже, в семь или восемь, стала расспрашивать бабушку, кто там живет. Хозяина я видела всего пару раз, когда брала велосипед и ехала мимо на пруд. Он сидел на крыльце своей пристройки – полуголый, в одних только штанах, худющий. Звали его Константин. Раньше он жил в Туле и работал на автозаправке, а потом попал в тюрьму. Когда вышел, мать прогнала его и он поселился в заброшенном доме в нашей деревне. «Почему прогнала, ба? Почему?» – приставала я, уже понимавшая, что за плохое поведение так не наказывают. «Он случайно убил свою сестру». Больше я от нее ничего не добилась, но всякий раз, проходя мимо этого дома, смотрела на него и думала: «Здесь живет человек, который случайно убил свою сестру».

И пока папина машина отматывала километры по трассе, Константин откупоривал не первую и не последнюю бутылку водки. Папа обходил наш пустой участок с замерзшими грядками – Константин лежал с тлеющей в руке сигаретой и засыпал, уставший от своих бесконечных выходных. С участка папа заметил дым. Соседи видели, как он бежал к горящему дому, пока вызывали пожарных. Вокруг собрались люди, но внутрь не полез никто, кроме папы. Ему помогали – несколько пар рук вытащили Константина наружу через окно. Папа не успел. На него упала горящая балка.

«Зачем нужно было его спасать?» – спрашивала мама, и я не могла ее за это винить.

«Зачем такому дерьму вообще жить?» – спрашивал той ночью Март. Мы сидели на кровати в моей комнате, он обнимал меня так крепко, что было больно, но я не говорила ему об этом. И плакал. Он тогда еще не занимался армейской борьбой, не ходил в зал, не знал ни Руса, ни Родиона Ремизова, потому что с нами еще не случилась «Яма». И все-таки задавал тот же вопрос.

Я не спрашивала ни себя, ни других о жизни человека из дома у дороги. Я знала.

Так решил папа. Мой сильный, веселый папа, который спасал людей. Люди запирали в квартирах своих детей, напивались и забывали о том, что у них есть дети. Балансировали на карнизах, видя под ногами бесконечно прекрасную дорогу к звездам. Заселяли колодцы, заброшки и теплотрассы, сражались с демонами и бесами, искали другие миры, пытались проститься с этим, уставали и засыпали, не докурив. Но они, понимаешь, были Сашами, Ксюшами, Петями, Сонечками и Львами Владимировичами. Папа так их и называл.

Всех, Март.

Прости, – говорил ты тринадцатого сентября, когда убил Анну Николаевну Нелидову, – сегодня встретиться не получится, задержусь в тренажерке.

Прости, сегодня…

Прости, сег…

Прости.

Слушать это невыносимо. В день гибели Льва Коя мы долго обменивались голосовыми о последнем спектакле, на который сходили и тут же решили идти на следующий (ты перевел мне деньги, я скинула